Только одного человека я помню кто удаль молодецкую на Москве показал. Да и тот, как ты, из Сибири. Мы тогда палаты боярина Романова брали, а он среди боярских людей был. Сховался он от нас, а когда двое из моих с сенной девкой озорничать стали, из хорона-то вышел да с саблей на них пошел. Знал ведь, что на верную смерть идет. Да стрельцы мои от него побежали. Не потому утекли, что он в сабельном бою искуснее был, а потому, что силою духа он их превзошел. Великая это вещь, сила духа, в бою — главная. Я не стал убивать его тогда. Его потом царь миловал да в приказные люди произвел. Я когда про это узнал, сразу понял: пропал парень. К себе бы я его взял, среди приказных ему не место. Прям он духом, а в приказах людишки-то все с душонками лисьими. Знал, не простят они ему прямоты. Как в воду глядел. Снова брать мне его пришлось, когда он бузу в приказе затеял. Что с ним нынче, не ведаю. Казнили, видать. А больше я таких, как он, и не встречал на Москве. И скажу тебе прямо: не по нраву мне это, не по нутру. Когда в царских палатах кривда, когда люди приказные да воинские лестью да наветом, а не верной службой выдвигаются, не будет от того добра.
— Но ведь ты-то на Москве служил, — заметил Крапивин.
— Служил, — хохотнул Федор. — Потому как я до того двадцать лет в ратях бился. А кто из тех сынков опричных да детей боярских знал, как караулы в крепости ставить? Они-то только девок портить умеют. Хорошо хоть нашелся один, додумал меня в стражу забрать. Всё секреты у меня выпытывал, а нынче решил, что научился уж всему, и меня подальше отослать изготовился. Мешал я ему, потому как ведаю ратное дело более, чем он. Так бумага уже была, чтобы меня на свейскую границу в Орешек-крепость отослать. Не объявился бы у порубежья… — он запнулся, — самозванец, гнил бы я уже в болотах на Нево-реке. Не будет порядка в нашем государстве, доколе на престол природный государь не сядет. А как сядет, так мужей храбрых да мудрых привечать станет, а льстивых наветчиков от себя отдалит.
— Так может, государя по уму и отваге избирать надобно, а не по роду? — заметил Крапивин.
— Государь над прочим православным людом стоит и кого карать, а кого миловать избирает, — строго посмотрел на него Федор. — Так и Господь над государем стоит и кому на царстве быть решает. И то не людской промысел, а Божий.
— А в иных государствах королей избирают, как в Польше. А в иных парламенты, дума сиречь, власть королевскую ограничивают, чтобы мужей славных, как Иван делал, без вины не казнили.
— Так басурмане ведь, промысла божьего не ведают, — сплюнул в сторону Федор и тут же прикрикнул: — Ты, десятник, не забывайся! Не по чину тебе о делах государевых рассуждать. А завтра чтоб все твои люди, как один, в строю шли. Иначе батогов отведаешь. Уразумел?
И, не дождавшись ответа, пошел прочь, хрустя снегом и позвякивая саблей.

ГЛАВА 21
Битва

Утро выдалось пасмурным. Низкие тяжелые тучи нависли над заснеженным полем, на котором выстроилось две армии. Крапивин быстро оглянулся назад. Там, на небольшом холме, под прикрытием их стрелецкого полка, стоял золотой стяг с ликом Христа, под которым располагался шатер воеводы — боярина Мстиславского. Дородный боярин изволил завтракать. К его шатру то и дело подбегали слуги с различными блюдами.
— И что же, сегодня опять целый день простоим? — нерешительно спросил юный, еще безусый стрелец из десятки Крапивина.
По тону, которым говорил юноша, бывший подполковник понял, что парень как раз очень бы хотел целый день простоять и не вступать в битву, и приготовился было сказать нечто ободряющие и одновременно высмеивающее струхнувшего юнца, но тут заговорил пожилой стрелец из десятка, стоявшего перед ними:
— Долго стоять не будем. Если наши замешкают, так ляхи скоро в бой пойдут. Народ они такой, подолгу на месте стоять не умеют.
— Так ведь мало их, — жалобно проговорил юноша. — Нас-то втрое больше.
— Да им без разницы, — буркнул в ответ стрелец. — Им лишь бы саблей помахать.
— Кто там лясы точит? — донесся до них окрик стоявшего во главе сотни Федора.
Стрельцы затихли. И тут Крапивин услышал, как на правом фланге противника надрывно и протяжно запели боевые трубы. Сразу же правофланговая польская конница двинулась вперед. Кони медленно набирали скорость, переходя с шага на рысь, а потом в галоп. Гигантский рост позволял Крапивину прекрасно видеть завораживающую картину кавалерийской атаки. Вот уже опущены длинные пики, и сверкают над головами конных поднятые вверх сабли, а над полем катится раскатистый боевой клич, перекрывающий топот копыт. Казалось, никакая сила в мире не может остановить эту летящую во весь опор лаву.
«Эх, пулемет бы туда крупнокалиберный, — подумал вдруг Крапивин. — Всего один».
Но у стоявших на левом фланге стрельцов не было пулемета. Их строй окутался редкими дымами выстрелов, нестройных, каких-то испуганных. Ухнула пушка, и где-то в центре строя атакующих ядро вздыбило землю.
«Ядро! Почему ядро? Надо же картечью! — в отчаянии подумал Крапивин. — Почему не стреляют залпом? Почему молчит остальная артиллерия?»
Польская конница вломилась в строй обороняющихся, и атакующий клич сменился криками отчаянной рубки.
— Господи Иисусе, строй сломали! — выдохнул пожилой стрелец. — Сколько ж народу нынче погубят!
— Товсь! — взревел Федор, указывая вперед, туда, где на строй царских войск медленно наступала пехота самозванца.
Стрельцы быстро изготовились к стрельбе. С холмов грянули пушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119