Порой в нем все же чувствовался парижский уличный мальчишка, черты которого проступали, несмотря ни на что.
Он заметил молоденького арестанта, который не сводя глаз смотрел на него, страшно бледный, и дрожал, по-видимому, в ожидании того, что ему предстояло увидеть.
– Полно, парень, крепись, – ласково подбодрил его Клод. – Вмиг будет сделано.
Раздав все свои пожитки, со всеми попрощавшись, пожав всем руки, он пресек тревожные разговоры, возникавшие то Тут, то там в темных углах мастерской, и велел снова приняться за работу. Все молча повиновались.
Мастерская, где это происходило, представляла собой продолговатое помещение, удлиненный параллелограмм с окнами по обеим широким сторонам и двумя дверьми, одна против другой, в противоположных его концах. Станки были расставлены по обеим сторонам помещения, возле окон, а под прямым углом к стене стояли скамьи; свободное пространство между двумя рядами станков образовывало нечто вроде длинной дорожки, тянущейся через всю мастерскую и ведущей от одной двери к другой. По этой-то дорожке, довольно узкой, и должен был пройти смотритель, совершая вечерний обход. Он входил в дверь с южной стороны и выходил в северную, бросив беглый взгляд на работавших справа и слева арестантов. Обыкновенно он пробегал это расстояние довольно быстро, не останавливаясь.
Клод снова вернулся на свое место и принялся за работу, подобно тому как Жак Клеман вернулся бы к молитве.
Все ждали. Близился срок. Вдруг раздался звонок колокола. Клод сказал:
– Без четверти девять.
Он встал, тяжело ступая прошел до первого станка слева, у самой двери, и облокотился на угол этого станка. Лицо его выражало полное спокойствие и благодушие.
Пробило девять часов. Дверь отворилась. Вошел смотритель.
В мастерской воцарилась мертвая тишина.
Смотритель, по обыкновению, был один.
Он вошел, как всегда, – веселый, самодовольный и непреклонный, не обратив внимания на Клода, который стоял налево от двери, опустив руку в карман штанов; он торопливым шагом прошел мимо первых станков, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос, равнодушно поглядывая то в одну, то в другую сторону и совершенно не замечая, что в глазах у всех окружающих застыло отражение какой-то страшной мысли.
Вдруг он резко обернулся, с изумлением услышав позади себя шаги.
Это был Клод, уже несколько мгновений молча следовавший за ним.
– Ты что здесь делаешь? – спросил смотритель. – Почему ты не на своем месте?
Ведь человек здесь – не человек, он собака, ему говорят «ты». Клод Гё почтительно ответил:
– Мне бы нужно с вами поговорить, господин начальник.
– О чем?
– Об Альбене.
– Опять! – сказал смотритель.
– По-прежнему! – подтвердил Клод.
– Ах, вот что! – отозвался смотритель, не останавливаясь. – Так, значит, одних суток карцера тебе мало?
Клод отвечал, идя за ним следом:
– Господин начальник, верните мне моего товарища.
– Никак нельзя.
– Господин начальник, – продолжал Клод голосом, который разжалобил бы самого дьявола, – умоляю вас, переведите Альбена в мое отделение, вы увидите, как я буду работать. Ведь вы на свободе, вам-то это все равно; вы себе не представляете, что такое друг; а у меня ведь только и есть, что четыре тюремных стены. Вы можете ходить, куда вам угодно, а у меня, кроме Альбена, никого нет. Верните мне его. Альбен меня кормил, вы это знаете. Вам стоит только сказать «да». Чем это вам помещает, если в каком-то помещении будет человек по имени Клод Гё, а другой – по имени Альбен? Только и всего. Господин начальник, добрый господин начальник, молю вас, во имя господа бога!
Клод наверно никогда до сих пор столько не говорил тюремщику. Утомленный таким усилием, он выжидательно замолк. Смотритель нетерпеливо ответил:
– Нельзя. Сказано – и все. Смотри, чтоб я больше об этом не слышал. Ты мне надоел.
И так как он торопился, то зашагал быстрее. За ним и Клод. Переговариваясь на ходу, они оба очутились у выходной двери; восемьдесят воров, затаив дыхание, не сводили с них глаз и слушали.
Клод осторожно коснулся руки смотрителя.
– Пусть я хоть узнаю, за что я приговорен к смерти. Скажите, почему вы разлучили меня с Альбеном?
– Я уже тебе говорил, – ответил смотритель. – Потому.
И, повернувшись спиной к Клоду, он протянул было руку, чтобы открыть дверь.
Услышав ответ смотрителя, Клод чуть подался назад. Восемьдесят человек, окаменевших на месте, видели, как он вынул из кармана штанов правую руку, в которой был топор. Рука эта поднялась, и раньше чем смотритель успел крикнуть, три удара топором, – страшно сказать, все три пришедшиеся по одному и тому же месту, – раскроили ему череп. В тот миг, когда он падал, четвертый удар пересек ему лицо. А так как ярость, вырвавшаяся на волю, не сразу утихнет, Клод Гё пятым, уже совершенно ненужным ударом разрубил ему правое бедро. Смотритель был мертв.
Тогда Клод швырнул топор и вскричал; – Теперь очередь за вторым! – Второй – это был он сам. Все видели, как он достал из куртки ножницы своей «жены» и, раньше чем кому-нибудь пришло в голову его удержать, вонзил их себе в грудь. Но лезвие было короткое, а грудь глубокая. Он долго терзал ее, все вновь и вновь вонзая лезвие и восклицая: – Проклятое сердце, что же, я так тебя и не найду? – пока, наконец, обливаясь кровью, не упал без сознания на труп.
Кто из них был жертва?
Когда Клод пришел в себя, он лежал на постели весь в повязках и бинтах, и о нем заботились. У его изголовья дежурили сердобольные сестры милосердия и, кроме того, еще судебный следователь, который вел следствие, весьма участливо его спросивший: – Как вы себя чувствуете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9