Старая амальгама облупилась и с обратной стороны походила на звездное небо. Одна из звезд-дырок приходилась напротив его глаза, и он увидел, как зашел помочиться Осип Васильевич, полный и добрый человек, пукнул, потрясся немного и вышел. За ним, хлопнув дверью, вошла Танечка и уселась на унитаз. Полякову казалось, что проходит вечность, и шприц в его руке начал выбивать мелкую дробь по стеклу. Кажется, Таня прислушалась, но он спохватился. Таня обстоятельно протерлась салфеткой, поднялась и, задрав юбки, уставилась прямо на Полякова. Повернувшись и так, и сяк, она неприлично потрогала себя, понюхала палец, снова повернулась задом, не отрывая томного взгляда через плечо. На самом деле она, конечно, рассматривала себя, но, когда приблизила лицо вплотную, Поляков невольно отшатнулся.
Хлопнула дверь, Поляков, с мелкими каплями на лице, вздохнул, расстегнул брюки и сделал укол в бедро. Вышел он медленно, обернулся, привел в порядок волосы и одежду.
– Куда же вы, доктор, пропали, – заворковала Екатерина Карловна откуда-то сбоку. – С Танечкой, верно, кокетничали?
Танечка, опять задрав юбки, со строгим лицом прошлась по гостиной, мимо доктора и вдовы, и вернулась к роялю. Поляков весело расхохотался, даже хлопнул в ладоши, Фаворский тоже зааплодировал. Таня поклонилась, привстав из-за клавиатуры.
– Дивно, дивно… Екатерина Карловна, я вас должен закончить…
– Вы вот лучше доктора нарисуйте…
– Доктора обязательно… Вы, Михаил Алексеевич, верно, тоже человек творческий?
– С чего вы взяли?
– У вас вкус… Раз вы за Екатериной Карловной ухаживаете… Нет-нет я серьезно! Делаете что-нибудь? Пишете, рисуете?
– Пишу, пишу… Времени только нет.
– Ясно… «Записки земского врача»… Или роман?
– Нет, роман я напишу в… сорок восемь лет, еще полжизни осталось. Напишу и помру. В сорок девять. А в какой-нибудь вечерней газете, в крохотной рамочке, будет напечатано: «Умер Михаил Александрович Поляков».
– А я ваш портрет нарисую… Если только не уеду… В Америку…
– Ах, господа, совсем забыл, – стукнул себя по лбу Фаворский. Он выудил из своей папки пластинку и подошел к граммофону. – Совсем новая вещица, очень модная в Испании… Танго…
Игла заскрипела, и послышалась грустная и проникновенная музыка…
– Besame, besame mucho…
Таня и Фаворский танцевали, старик наливал водку, Ося задремал. Пластинка крутилась, Поляков чуть покачивал головой в такт музыке…
Ему было действительно хорошо, вдруг даже глаза увлажнились, он набрал воздуху, на каком-то аккорде Екатерина Карловна застонала, его тоже пробила судорога, и они обессиленно сползли на кафельный пол туалета.
Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.
– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.
– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.
– Прекрасно! Много там еще?
– Человек пятнадцать…
– Тяжелые есть?
– Девочка, только привезли…
– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?
– Пятый день, пятый.
Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом.
– Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла.
– Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери.
Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени.
– Помоги. Дай капель каких.
– Это каких же, не подскажешь?
– Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет…
– Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану.
Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать.
– Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят…
Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло.
– Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать.
– Помрет, – негромко подтвердил Поляков.
– Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она…
Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула:
– Дай ей, помоги! Капель дай!
– Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо.
– Это как же?
– Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет.
Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного.
– Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то!
– Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна…
Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол.
– Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать.
– Не дам! Не согласна я!
– Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать…
Поляков пожал плечами и приказал, выходя:
– Отведите их в палату, пусть сидят…
Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69