Ему даже показалось, что пулеметчики в кабинах приветственно помахали ему руками. Первой мелькнула мысль, что сейчас его спасут, но тут же пришла другая: никто спасать его не будет, потому что он ушел с поста самовольно, захватив три чужих автомата, сейчас “вертушки” развернутся над долиной, выстроятся в боевой порядок и начнут бомбить склон, не разбирая, кто свой, а кто чужой, а на склоне они — и он, и чернобородый, и босоногий парень в его ремне звездою вниз, и ишачок с раздутым пузом — как на ладони. Так вот она, операция! Откуда только прыть взялась? — он бросился к кустарнику, сбрасывая вниз камни, смешно растопырив пальцы связанных рук, падая, поднимаясь, разрывая “хэбэ” на локтях и коленях. Колючие ветки с маленькими темно-зелеными листочками не могли спасти ни от пулеметных пуль, ни от снарядов, — он это прекрасно понимал.
Кустарник кончился, и они прибавили шагу. Чернобородый подгонял ишака прикладом автомата. Вертолетный стрекот нарастал: сначала это было мушиное пение, назойливое, равномерное, заставляющее оглядываться на две блестящие точки в бледно-голубом небе, казавшиеся застывшими на одном месте, затем пространство над головой стало постепенно заполняться шумом, будто стая гигантских птиц часто и вразнобой хлопала крыльями, готовясь сесть на склон. Чернобородый окликнул его. Он так и сказал: “Шурави!” Митя оглянулся. Мужчина автоматом показывал на расщелину в скале, которую он проскочил, не заметив. То ли скалу проточила вода ледников, то ли она разошлась от землетрясения, как непрочная ткань его старенького “хэбэ”, — расщелина уходила ввысь метров на пятнадцать, вверху сужаясь до ширины ладони, — но внизу, у подножия, в темную утробу скалы можно было легко войти и человеку, и ослу. Они стали карабкаться наверх по большим камням, ишак упрямился, не желая идти в гору. Чернобородый кричал на него, брызгая слюной, бил что было сил, автоматный приклад звонко припечатывался к ослиным бокам и заду. Ишак кричал, но не знакомое “иа”, а детское и жалобное, похожее на плач: “И-и”. Их догнал босоногий парень, вдвоем с чернобородым они буквально на руках втащили осла на подножие скалы. Митя первым нырнул в темноту расщелины, выставив вперед связанные руки, и тут же споткнулся о какой-то чахлый куст, который рос внутри, оцарапал о колючие ветки руки; от резких движений боль опять ударила в висок, в ухо. Он двинулся вглубь мелкими шагами, пытаясь увидеть что-то впереди, и наткнулся на прохладный камень скалы. Скала была в расходящихся веером трещинах. Он осторожно прислонился к камню виском и щекой — сразу стало легче — даже сумел приоткрыть правый глаз, но увидел им только мутные блики солнечного света. В бок ему уперлась ослиная морда, подтолкнула его, прижала к скале. Чернобородый с парнем влезли в расщелину. Парень присел на корточки, передернул затвор и приложил автомат к плечу, собираясь сразиться с двумя стальными машинами, чье стрекотание превратилось теперь в грохот, от которого мелко задрожали камни, а из трещин заструился песок, попадая в волосы, за шиворот, в глаза. Чернобородый дернул Митю за полу “хэбэ”, приказывая сесть. Митя послушно опустился на колени и оказался под брюхом у ишака. Чернобородый вынул из кармана маскхалата складной афганский нож и одним движением перерезал ремень на его руках. Митя не успел испугаться. Потом уже, через мгновение после происшедшего, пришла мысль, что чернобородый мог бы его зарезать так же просто, одним верным движением, вместо ремня — по горлу. Афганец показал, что нужно держать передние ноги ишака, чтобы он с испугу не начал скакать и лягаться. Митя подался вперед, чуть выше бабок крепко сжал руками мохнатые ослиные ноги. Ишак вел себя смирно, не пытался вырваться, не шевелился. Затылком Митя чувствовал, как в груди у животного что-то прерывисто екает. Он боялся, что если ишаку захочется показать норов, то онемевшими руками ему ни за что не удержать его. Парень дал короткую очередь. Митя ожидал выстрелов, но все равно вздрогнул.
Рикошетя от стен, в разные стороны разлетелись стреляные гильзы. Несколько гильз ударило ишака по заду. Осел нервно задергал боками, еканье в груди участилось, он опять издал жалобное, детское, похожее на плач: “И-и-и”. В следующую секунду случилось то, чего они все ждали и чего, втайне надеялись, не произойдет: из-под крыльев одного из вертолетов вылетели белые реактивные струи и в то же мгновение сорвались и устремились в другую сторону, к склону, тяжелые снаряды. От их больших обтекаемых тел воздух низко запел. Люди и осел в расщелине инстинктивно сжались, замерли, закрыли глаза.
Склон разорвало: разнесло в клочья кустарники, разбросало камни, вниз устремились тяжелые потоки, будто вдруг вырвалась наружу дремавшая в недрах горы каменная река, в воздухе засвистели и звонко ударились о скалу большие осколки. Правда, их звона они уже не слышали, потому что оглохли раньше. В расщелине плотной завесой поднялась густая пыль и стало нечем дышать. Митя отпустил левую ногу ишака и зажал ладонью нос и рот, но пыль настырно залезала в неслышащие уши, колола лицо, руки, веки. От нее было не спастись, также как не было спасения от мелких камней, которые сыпались в ботинки. Пыль постепенно рассеивалась. Левое ухо начинало слышать. Сначала он услышал за своей спиной бормотание чернобородого — афганец торопливо произносил непонятные слова и раскачивался взад-вперед, касаясь своими сандалиями его ботинок, — затем громко чихнул осел. Чихнул, содрогнувшись всем своим грузным, бочкообразным телом, затем второй раз, третий… Неожиданно Мите сделалось смешно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30