— Надо было самой сказать... Так мол и так, жду прощального подарка.
— Сказала.
— И чего попросила?
— Шаль с каймою.
— Вот только теперь я понял, что ты выживешь, — Алексей облегченно перевел дух. — Директор сделал большие глаза?
— У него таких никогда не было! — рассмеялась, наконец, Касатонова. — И, наверно, уже не будет.
— Слушай меня внимательно... Не знаю, как пойдут дела, но в любом случае все, что я произнес, остается в силе. Сотню долларов в месяц я тебе обещаю — на мороженое, курево, водку и прочие соблазны жизни.
— Знаешь, Леша, с соблазнами напряг.
— А что такое?
— Они... Они исчезли. Отшатнулись.
— Так не бывает, — с преувеличенной уверенностью произнес Алексей.
— Для меня это тоже неожиданность. Ничего не хочу. Представляешь, совершенно ничего не хочу. Все имело смысл и было желанным, когда оставалось в отдалении, когда было недостижимым, запретным. А теперь... Вот они, целые шкафы с нечитанными книгами... И представляешь, рука не поднимается вынуть хотя бы одну из них, раскрыть, прочитать страницу из середины.
— Ма! — решительно перебил Алексей. — Это у тебя ломка. Ты наркоманка.
Когда опытный, со стажем наркоман остается без наркотика, у него начинается ломка, его крутит, вертит, он стонет, катается по полу и горько причитает. Ты вот первый день осталась без работы, и началась ломка. Тебе надо держаться.
Хочешь в Турцию на неделю? Хочешь?
— Нет. Может быть, попозже. Если не передумаешь.
— Мои слова... Ты знаешь, что такое мои слова?
— Знаю. Это кирпичи, положенные в стену на хороший цементный раствор. Из стены их уже не вынуть.
— Правильно. А с ломкой надо бороться.
— Как, Леша?
— Хлопни стакан водки.
— Уже.
— И что?
— Никакого результата.
— Хлопни еще один!
— Боюсь, результат будет несколько не тот, которого я добиваюсь.
— Тоже верно. Значит, здравость мышления тебя не покинула, к водке не пристрастилась, голос твой мне нравится... Знаешь, есть надежда. Выживешь.
— Буду стараться. Ты сейчас дома?
— Да.
— Один?
— Нет.
— Тогда спокойной ночи.
— Пока, мам. Завтра заскочу! Проведаю. Навещу.
— Будь!
Алексей был книготорговцем. Причем, не лотошником, не владельцем книжной лавки, не разносчиком, нет, он, можно сказать, поднялся до оптовика. Брал в типографиях книги, невыкупленные незадачливыми издателями, договаривался с авторами, посещал ярмарки, распродажи, работал с преуспевающими издательствами, мотался по странам ближнего зарубежья, предлагая там книги, скупая, и в общем-то у него получалось, неплохо получалось. Видимо, та закалка, которую он получил от матери, позволяла ему как-то вертеться в этом сложном переменчивом мире, правильно оценивать то, что покупал, что продавал. Ошибки у него были нечасты, да и случались они, в основном, из-за пиратских изданий, когда рынок вдруг оказывался заваленным книгами, появившимися неизвестно откуда — без опознавательных знаков, а те издательства и типографии, которые там были указаны, оказывались ложными, попросту говоря несуществующими. Но и в этих случаях он находил возможность выкрутиться, изловчиться и выйти из передряг с наименьшими потерями.
Работа была живая, Алексею нравилась, и в торговых, издательских кругах он становился известным, постепенно приобретая репутацию человека надежного и обязательного. А подобные вещи рано или поздно всегда начинают приносить отдачу.
Положив трубку, Касатонова некоторое время сидела неподвижно в кресле, потом поднялась, подошла к книжному шкафу и, закрыв глаза, наугад вынула томик.
Все так же, не открывая глаз, раскрыла его и с опаской взглянула на правую страницу — она загадала именно правую страницу, первую строку.
— Как хороши, как свежи были розы, — вслух прочла она и, захлопнув тургеневский томик, поставила его на место. Слова были неплохими, они ей даже понравились, но в то же время чувствовалось в них что-то прощальное, уходящее, безнадежное. — Это мы еще посмотрим, это мы еще увидим, — пробормотала она и, открыв соседнюю дверцу книжного шкафа, вынула початую бутылку «Гжелки». Налив грамм сто, она посмотрела на рюмку, поколебалась, но знала, знала наверняка — налитая водка никогда не вернется в бутылку.
И выпила.
Постояла с закрытыми глазами, а когда открыла их, они были изумленными, точь-в-точь какими их видел сегодня директор Хилов.
— На прощанье шаль с каймою ты мне узлом стяни, как концы ее, с тобою мы сходились в эти дни, — промычала Касатонова и, взглянув на часы, начала раздвигать диван, укладываться спать.
Утром Касатонову разбудили звонки в дверь. Проснувшись, она некоторое время прислушивалась — не показалось ли? Но звонки продолжались, длинные, настойчивые. Кто-то явно хотел поднять ее, невзирая ни на что.
Набросив халат и наспех затянув пояс, она подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стоял хорошо знакомый ей человек — участковый, Гордюхин Николай Степанович. Он был без фуражки, и пятерней пытался причесать всклокоченные, взмокшие волосы. Фуражку он, видимо, держал в другой руке, но поскольку стоял близко к двери, ее не было видно. Касатонова поправила очки, приняла изумленное выражение лица и открыла дверь.
— Доброе утро, Николай Степанович, — сказала она до того, как участковый успел открыть рот. — Как поживаете?
— Спасибо, хорошо.
— Может быть чайку?
— С удовольствием, Екатерина Сергеевна. Но попозже. Видите ли... у нас в доме убийство, как мне кажется... На третьем этаже.
— Вы в этом не уверены?
— Понятые нужны, Екатерина Сергеевна. А вы, я знаю, просыпаетесь рано... Я и подумал... Может, выручите, а?
— Понятые для чего?
— Чтобы присутствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63