Печкин смутился.
– Это ты, парень, брось! – растерянно сказал он. – Дураков сейчас нет. Не то время.
– Есть! Как есть болезни и смерть, так есть и дураки. И если вам нужен пример дурака, то вот он, – и я простодушно указал на Ваню Печкина, – ваш сын!
Случилась немая гоголевская сцена, лишь покороче – народ мигом ожил и заходил ходуном от возмущения. Я видел только одни блестящие гневом глаза. Забор схватил меня за руку, за другую поймала Нина Юрьевна, и оба что-то начали выговаривать мне и куда-то тянуть.
Печкин-старший взвился, чуть не столкнув свою жену, и проверещал:
– Нахал!.. Вон его!
Но я, никому и ничему не внемля, ослепленный свои обличителным порывом, со стиснутыми руками, продолжал речь:
– Вы гордитесь им, а знаете ли, что он самый затурканный и одинокий в классе? И то, что он плюнул на ваш наказ и не поставил подписи под анкетой, это первая его жертва классу. И молодец! Значит, еще не пропащий! А вы его за это будете сегодня ремнем пороть! Вот и все ваше понимание!
Печкин кричал:
– Хулиган! Шпана! Кто его отец?
И тут запоздало вошли мать с отцом. Меня сразу отпустили, и я обрадованно бросил:
– Вот мой отец и моя мать! Кто там спрашивал? Говорите с ними, а я кончил!
И без памяти вылетел из гудящего кабинета.
Глава двадцать вторая
«Сплотились, называется!.. Узнали друг друга!» – мелькнуло у меня в голове, когда я сбегал по лестнице.
Тетя Поля была на месте. Она, что-то посасывая, пила чай из большой зеленой кружки. Я досадливо поморщился, что и тут сейчас придется говорить, объяснять, втолковывать, и уже собрался было в одном пиджаке выскочить наружу, но она узнала меня и молча распахнула раздевалку. И чуть погодя, когда я растворился среди стоек, донесся ее голос:
– Опять что-нибудь?
– Да-а! – скривился я.
– Вот неймется людям!.. Сделай меня бог снова девчонкой да посади за парту, я бы не знаю какой была! Шелковой! По струнке бы ходила, получала одни пятерки и молилась бы на всех!.. И что ж ты натворил?
– Обозвал.
– Опять? Да ты что, сбесился, что ли? – поразилась тетя Поля. – И опять учителя?
– Нет, пацана.
– Ну, это не страшно! Мало ли вы друг дружку на бегу обзываете! Это учителя нельзя! А друг дружку можете крестить как душеньке угодно!
Я вдруг поймал себя на том, что медлю и не свою куртку ищу, а чужие перебираю, да и с тетей Полей разговорился, чтобы помедлить. Может быть, вдогонку мне пошлют кого-нибудь, чтобы вернуть меня? Ведь я действительно ничего страшного не сделал! Я лишь хотел проучить Печкина-старшего. По-моему, Анна Михайловна с Ниной Юрьевной и сами бы не прочь хватить Печкина-старшего по мозгам такой же дубинкой, но им дубиной нельзя – они педагоги, им веером можно, от которого Печкин только зевнет, а вот пусть-ка он теперь почухается!.. И Забор одобрит меня – он жаждал встряски, наверное, не такой, но уж какая получилась.
Послов не было. Я бы все равно, конечно, не вернулся, хотя мне и хотелось, но послы бы как-то взбодрили меня. Что ж!.. Я запахнулся плотнее – и на улицу. Почему-то решив, что за порогом так же метельно и холодно, как и в тот мой уход, я даже растерялся, когда окунулся в свежесть, теплынь и солнце.
У подъезда стоял отцовский «уазик». Дядя Гриша, увидев меня, крикнул:
– Здорово, Аскольд! Как оно?
– Вы куда сейчас?
– В гараж. А ты?
– Домой, если попутно.
– Ну, садись! – Кивнув направо, дядя Гриша спросил:
– Крюк давать будем?
– Зачем?
– А за той Красной Шапочкой!
– Нет, Красную Шапочку волк съел.
Напомнил услужливый дядя Гриша: и хотя форум заглушил мою сердечную боль, она все-таки отозвалась. Я вспомнил, как мы похитили Валю, как она сидела вот тут, на моем месте, опытно наклоняясь при поворотах – поднаторела с Толик-Явой, и стал хмуро следить за мотоциклами – сейчас у этих голубков самое прогулочно-розовое время…
У железнодорожных касс я выскочил и поспешил домой, надеясь, что если гонцов за мной не отправили, то хоть позвонят. В квартире было прибрано и пустынно. Раздевшись, я перещелкнул тумблер на «in», прошел к себе и, повалившись в кресло, нащупал в подлокотнике холодные кнопки, но пускать магнитофон не стал. Мне вдруг захотелось чаю, горячего, крепкого, с сахаром. Я обрадовался, что еще могу чего-то остро желать, сбегал на кухню и включил печку.
И тут на подоконнике я увидел строй сосновых шишек. Вчера в жажде истребления я забыл про них, а то бы уничтожил, и сейчас вздрогнул от радости, осторожно, словно едва оперившегося птенчика, взял одну и посадил в проволочно-кудрявую шевелюру Меба, а потом огляделся – не остались ли шпаргалки. Но шпаргалок не было.
Брякнул телефон. Ага, вот оно, начинается! Нажав роботу нос, я ответил:
– Да.
– Эп? – Как молния сверкнул этот голос, и я онемел. – Эп!.. Алло! Ты слышишь меня?
Я медленно опустил трубку, но быстро сорвал ее, когда телефон зазвонил опять.
– Алло! Эп!.. Ты почему молчишь?
Как мне хотелось слушать и слушать ее…
– Эп! Ты же там! Я слышу твое дыхание!.. Что случилось? – все с большим волнением спрашивала Валя. – Почему ты молчишь?
Я наконец выдавил:
– Мне нечего сказать.
Валя звонила еще дважды, Меб достоверно отвечал, что это квартира Эповых, а я стоял рядом, снова подавленный, парализованный и убитый. Не помню, как я оказался в кресле и сколько времени так просидел, но двери вдруг распахнулись, и появилась Валя. Стрельнув взглядом в кухню и гостиную, она вошла ко мне, прикрыла за собой дверь, прижалась к ней спиной, как тогда у нее дома, при первой встрече, и прошептала, широко открыв полные тревоги глаза:
– Эп, что случилось?
– Ничего, – ответил я, охваченный какой-то мертвящей радостью. – Я вчера был у вашего дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47