Я всегда ее очень-очень любила, хотя мы виделись не так часто, как прежде, когда мы с мамой жили только вдвоем. А потом, когда мама сошлась с Терри, она и Нэн рассорились. Но я люблю всю семью Нэн, а Пэтси — после Нэн — больше всех.
Я забралась к ней в кровать, и мы улеглись рядышком, словно влюбленные. Пэтси такая маленькая и гибкая по сравнению с Бетани. (Вообще-то с Бетани мы никогда не обнимались, не те были отношения, но, когда Терри и мама начинали скандалить посреди ночи, это было просто невыносимо… тогда мы с Бетани прижимались друг к другу и накрывались одеялом с головой, чтобы было не так слышно.)
Волосы Пэтси щекотали мне лицо, но я ничего не сказала. Просто протянула руку и ласково пригладила их. Мне ужасно хочется отрастить волосы подлиннее, но они у меня какие-то редкие и вечно растрепанные. Правда, если откинуть голову назад и втянуть ее в плечи, еще можно обмануть себя и считать, что волосы достают мне до плеч, только это неправда. Как Пэтси повезло, что у нее такие прелестные длинные волосы. Пэтси здорово повез… стоп, точка.
Но все-таки теперь и мне повезло. У меня началась новая жизнь, и я счастлива, счастлива, счастлива. Правда, вид у меня так себе, потому что пришлось сделать мне десять швов на лбу и они еще хорошо видны. Нэн не решалась пока вымыть мне голову, так что челка вся слиплась. У меня останется большой шрам, но это меня не заботило. Зато буду выглядеть КРУТОЙ девчонкой.
В больнице я не выдала Терри. Просто не смогла. Из-за мамы. Я сказала, что мы с братом и сестрой затеяли глупую игру в ковбоев и я попала в лассо.
Нэн поддержала меня. А когда мы вышли, сказала, закуривая:
— Хотя уж не знаю, с какой стати нам защищать этого подонка… Ну ладно, по крайней мере, меня никто не посмеет назвать доносчицей.
Ей было сказано, что курить в больнице строжайше запрещено, вот она и злилась на них. А уж Терри этого и вовсе, кажется, готова была пригвоздить своими каблуками-шпильками.
— Знаешь, у твоей мамаши явно с головой не в порядке, — сказала Нэн, когда мы плелись домой из больницы; мой лоб был весь прошит черными швами. — Почему она не бросит его?
Я пожала плечами. Мне тоже это непонятно.
— Но я-то все же бросила его сейчас, верно, Нэн? — сказала я.
— Конечно, Дарлинг. Какая ты была чудесная, храбрая девочка там, в больнице. Я горжусь тобой.
— И я правда-правда могу теперь жить у тебя, Нэн? Я буду делать все-все по дому, и присматривать за Пэтси, и помогать Лоретте с ее малюткой Бритни. Я умею обращаться с детьми…
— Бог с тобой, лапушка, — сказала Нэн. — Тебе вовсе не нужно зарабатывать себе право оставаться с нами. Ты член семьи.
— И я могу остаться в твоей семье навсегда, Нэн? Ты обещаешь?
— Да, я тебе обещаю, Дарлинг, — сказала Нэн.
Это было самое главное. На мою Нэн можно положиться. Она никогда, никогда не нарушает обещаний.
Глава 2
Индия
Дорогая Китти,
не знаю, что и делать! «Дорогая Китти» звучит немножко смешно — как будто я пишу письмо нашей кошке, Табите: «Дорогая Киска». Но мне хочется начать этот новый дневник именно так, потому что так писала свой дневник Анна Франк. Она — та потрясающая еврейская девочка, которой во время Второй мировой войны пришлось скрываться на чердаке, в «Заднем доме», вместе с семьей, и там она писала дневник. Она была настоящим прекрасным писателем. Так живо все описывала. Читаешь и чувствуешь, будто ты сама прячешься с нею в этом «Заднем доме», делишь свою комнатушку с брюзгливым старым дантистом, ешь гнилые овощи, ходишь в одежде, из которой выросла, вечно трясешься, что скрипнет половица, не смеешь даже спустить воду в уборной, если внизу кто-то есть. Ну, я тоже иногда не спускаю воду в туалете, если встаю ночью, но это потому, что у нас вода в трубе очень шумит, так что будит всех. А папа, если проснется, то снова заснуть не может, потому что на работе на него столько всего наваливается, что ему очень тяжело. Это звучит ужасно смешно: как будто папа сидит за своим письменным столом и на голове у него что-то тяжелое. Он и правда в последнее время то и дело почесывает затылок, как будто ему больно.
Мне тоже от этого больно. Я ведь очень люблю своего папу. Он директор-распорядитель большой фирмы, «Мэджер Продактс». Вообще-то я не знаю, какие продукты они там производят. Точно не знаю даже, что делает мой папа. Он распоряжается. Руководит. Раньше он прямо горел на своей работе, но сейчас, мне кажется, его постоянно что-то тревожит. Вчера я хотела помассировать ему шею, но он оттолкнул мою руку и сказал раздраженно: «Прекрати, Индия, вечно ты пристаешь ко мне!»
Я поднялась к себе вся в слезах. Мама случайно оказалась дома и вошла ко мне посмотреть, не пора ли отправить мои пальто и юбку в чистку.
— Пожалуй, это тебя следовало бы отдать в чистку, — сказала мама, глядя на мои запачканные чернилами лицо и пальцы.
Я как раз писала стихотворение, чтобы выразить свои чувства. Оно начиналось так: «Мне хочется плакать, я так люблю папу». Прямо скажем, не из лучших моих сочинений.
Мама спросила, почему я плачу, и даже присела рядом со мной на кровать, иногда она любит поиграть в мамочку. Кажется, я разочаровала ее, когда сказала, что это из-за папы, потому что ему вроде бы уже не нравится видеть меня рядом с собой.
— Ох, ради бога, Индия, не будь же таким ребенком, — сказала мама со смехом. — Он просто оборвал тебя, только и всего. Тоже мне горе! Послушала бы ты, какие вещи он иногда говорит мне…
Она обиженно фыркнула. Но тут же опять заулыбалась. Эта ослепительная улыбка, демонстрирующая блестящую работу ее дантиста, страшно раздражает. Ее глаза при этом не улыбаются. Так и кажется, что лицо — просто маска, а настоящее — только в глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53