Известно, при таком хозяйстве от го­лода не отобьешься.
И все же дед Филипп мечтал кого-нибудь из сыновей в люди вывести. Выбор пал на среднего сына Кондратия. Хоть дети соседа-кулака дразнили его «Кондрат – свиньям брат», но отец заметил, что имеет Кондратий го­лову способную. Послал его в школу. Но что это за школа? Один смех – двухклассная. Дьячок деревенский, по фамилии Таранда, пьяница беспросветный, по собственной воле учительствовал в ней, за что ему крестьяне ле­том в поле отрабатывали.
Не ошибся старый Филипп. Школу дьячка Таранды за­кончил Кондратий с отличием. Научился читать и распи­сываться. А как дальше быть? С таким образованием даже писарчуком не станешь. Решил Филипп не сдаваться. Про­дал двух овец, занял еще три рубля у соседа и отвез Кондратия – моего отца теперешнего – в волостное местечко. Это то самое местечко, которое сахарным заводом сла­вится. В нем – церковно-приходская школа. Со слезами просил Филипп, чтобы записали Кондратия в ту школу. Пообещал заведующему, что сынишка летом будет бес­платно его коров пасти.
Вот и пошел мой отец в науку. Зимой ходил в лаптях да в пиджаке из крашеного холста. Жил в интернате. Рассказывал он нам, детворе, что не помнил такой минуты, когда бы ему тогда есть не хотелось. Одно спасение – бегал на сахарный завод, нанимался котлы чистить. Со­гревался там и на кусок хлеба зарабатывал. Для уроков же времени не оставалось. Разве до науки, когда в животе пусто?
Еле дотянул Кондратий до зимних каникул. На кани­кулы домой пришел. Переступил порог хаты и слова не может вымолвить – дрожит весь. Дрожит от холода и от страха перед своим отцом – дедом Филиппом.
Тот сидел как раз за починкой сапог. Увидел Кондра­тия, сдвинул на свой морщинистый лоб очки и спраши­вает:
– Как наука? Не зря в убыток семью вводишь?
– Ничего, – отвечает Кондратий, – учусь. – И достает из-за пазухи карточку с отметками. В ней деду распи­саться полагалось.
Старый Филипп в грамоте немного разбирался. Рас­крыл он карточку и вслух по складам начал читать:
«Закон божий – 2; чтение гражданской и церковной печати – 2; письмо – 1; арифметика – 1, церковное пе­ние – 5; поведение – 2».
Потом подозрительно посмотрел на Кондратия и спра­шивает:
– Как разуметь эти номера?
А тот продолжает дрожать, как щенок на морозе, и ду­мает: «Чем будет бить, ремнем или розгой?» И вдруг точно просветлело у него в голове. Спрятал глаза и отвечает:
– А это написано, по какому сорту я учусь в классе. Где стоит единица, значит первый сорт, лучше меня никого нет. Где двойка, значит второй сорт.
У деда Филиппа даже глаза от радости засветились. Но на всякий случай спрашивает:
– А сколько всего сортов бывает?
– Двенадцать, – не моргнув глазом, соврал Кон­дратий.
Филипп даже руками всплеснул. А бабушка, мать моего отца, стоит у печки, выпрямилась, улыбается. Сын ведь на первый и второй сорт учится.
– А чего же по церковному пению пятый сорт? – с неудовольствием спрашивает дед Филипп, – чи голоса у тебя нет? Это, наверно, дьяк Таранда плохо учил. Да куда ему, пьянице, в учителя таким разумным детям!..
Точно праздник в доме. Кондратия посадили за стол, мать наливает ему миску супу. Хлеба ложит не порцию, как всегда, а полбуханки: «Сам, мол, режь, сколько нужно».
Заговорился Кондратий с матерью, с братьями и не заметил, как старый Филипп спрятал в шапку его карточку с отметками и побежал к попу сыном похвалиться.
Поел Кондратий, вышел из-за стола. Хорошо так у него на душе – домой попал. Вдруг влетает в хату Федь­ка – младший братишка – мой дядька теперешний. Испу­ганный. Говорит: «С тятькой что-то стряслось! Без шапки прибежали, сердитые, побелели. Вожжи зачем-то ищут!»
Как услышал это Кондратий, онемел. Мигом в сенцы. А Филипп уже в дверь ломится. Не заметил Кондратия – и в хату. Кричит:
– Где этот щенок? Дурнем меня перед батюшкой сде­лал!.. На все село осрамил! Зашибу! По первому сорту всыплю!..
Выскочил Кондратий во двор и босиком по снегу к своему дядьке, который на другом конце улицы жил.
На этом и кончилась наука моего отца. С тех пор зовут его в Яблонивке «Первым сортом».
Так вот и намекнул я батьке в своем письме об этой истории, а отправлять его побаиваюсь, как бы не обиделся отец.
А время-то идет. И вдруг второе получаю от батьки письмо. Даже струхнул я: «В чем дело?»
Обстоятельное такое письмо, рассудительное. Правда, ругает меня в нем батька, но ругает по справедливости. Говорит, почему не отвечаешь на мое письмо, в котором упрекнул тебя. «Неужели не задели мои слова, не заста­вили задуматься? Ведь упрекнул я тебя с умыслом. Знаю слабость за тобой: часто любишь прихвастнуть (так и ре­жет, не считаясь, что Максима от этих слов в жар бросает). И я подобной слабостью страдал когда-то, говорит о себе батька. И вот прислал ты газетку с фотографией Степана, а у самого небось мысль: «Жалко, что меня рядом с ним не пропечатали…» Знаю, что была такая думка у тебя. Была потому, что в письме твоем вижу только гордость за Степана. А гордости собой, отделением своим, все солдаты которого, и ты в том числе, как пишется в газете, «отлич­ники», ты не высказываешь. Нехорошо! На колхозном собрании мы читали ту газету. По заслугам Степана Ле­вады, по достижениям вашего отделения судили мы о всей нашей Армии Советской. И очень приятно нам, отцам, что сыновья наши – добрые хлопцы».
Прямо душа у меня кричит от этих слов! И приятно за батьку, что стал он не таким, каким я знал его с детства, и горько, что видит во мне того же Максима, какой был в Яблонивке, – ветрогона и хвастуна. Неужели непонятно, что если он там с каждым днем вроде на вышку подни­мается, то я в армии тем более!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64