- Господи, да что ж это делается-то,- причитала Степанида, сидя верхом на своем чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону.- Господи!
- Что же ты делаешь, стерва,- разозлилась, наконец, не на шутку Клавдия.- Да уймите же эту хулиганку, Николай...
Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и Светкой, но они так сцепились, что это у него никак не получалось. Ему еще и Генка мешал, который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
Так они и топтались на месте все четверо посреди комнаты, как будто танцевали какой-то танец или играли в игру, а старуха аккомпанировала им своим "гос-поди-и-и", сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону как заведенная. Со стороны все это могло показаться смешным, но в доме не было никого, кто мог бы взглянуть со стороны и, может быть, предотвратить то, что произошло в следующий момент.
А произошло вот что. Светка, совершенно одуревшая от ярости и собственного бессилия, вдруг укусила Клавдию за плечо. Та завопила, как будто ее ножом пырнули, не столько от боли, сколько от неожиданности, и выпустила, наконец, Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой силой, что она, падая, увлекла с собой и Генку. Он повалился на пол, как гнилое дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль затмила его рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и швырнула его что есть силы.
Удар полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже не пытался заслониться. Стоял как вкопанный, когда березовое полено, брошенное Геннадием, угодило ему в лоб, а потом руки у него обвисли, как пустые рукава, колени подогнулись и он стал валиться назад, пока Клавдия не подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от кошмарного сна.
С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу, а затем в область. Состояние у него было тяжелое - черепно-мозговая травма. Генка сам поехал в милицию и рассказал все, как было. Там его выслушали, составили протокол и хотели отпустить до полного выяснения дела, но он психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае. Только Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если и появлялся в сельпо, чтобы купить папирос и хлеба, то ни с кем не заговаривал, потому что заговаривать с незнакомыми было как-то неловко, а все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы, куда-то подевались. Он спал подолгу и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке: гречневую кашу с тушенкой или пшенку с изюмом, разбирал старую печь, тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом сидел на крыльце и курил, и все начинал сначала. От работы он быстро уставал, а сидеть просто так и ничего не делать он не умел, вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще с рождения сына, отвык.
Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи из печки. И мысли у него в голове ворочались такие же: тяжелые и однообразные. "Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в норе, как будто прячусь от кого-то?- спрашивал он себя, лежа по вечерам на своем надувном матрасе. И сам себе отвечал: - А собственно, чем такая жизнь хуже той, которую ты прожил? Работал не покладая рук, и не требовал наград, но на то была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может сидеть без дела. Так ему на роду написано, и никто его за это не хвалит, портреты его в газетах не помещают. Важно ведь, что ты сделал, а не что делал. Вот если бы открытие, тогда конечно... Воевал. А что тут такого. И птица защищает свое гнездо. Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл... Сына вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь своего детеныша кормит и учит, своим повадкам до тех пор, пока он не сможет самостоятельно добывать себе пищу... Кому нужна такая жизнь".
Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
Однажды, когда он сидел так возле керосинки, в дверь к нему постучал Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.
- Здоров живешь,- сказал он куда-то в потолок, будто с лампочкой здоровался, а не с хозяином.- Матица совсем просела, подпирать надо или вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.
Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.
- Накроет, накроет,- заверил его гость.- Не сомневайся. Ты лучше скажи мне, товарищ, кто тебя довел до такой жизни. Сидишь тут один в темноте и сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в военное время. Телефоны кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек...
- А вам-то, собственно, какое до этого дело,- - не выдержал Федор Христофорович - незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно.- Кто вы такой, в конце концов?
- Я Хренков. Про меня говорят - к каждой бочке затычка. Вот я и желаю знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?
- А я не сплю в пиджаке.
- Спишь.
- Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.
- Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино - только пятеро, ты - шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.
- Я ничего. А разве заметно?
- Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят - больной, другие - растратчик, от органов скрывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87