Его темные бездонные глаза сверкнули.
— Видел и часто. Но посмотреть всегда стоит, как по-твоему?
Она улыбнулась.
— О'кей. — И задвинула занавески.
Дом охватил их.

День тянулся. Бирну — вспотевшему, фут за футом выхаживающему в этом пекле, — он казался бесконечным. Косилка то и дело глохла, и ему приходилось, пожалуй, уж слишком много времени проводить на коленях, сражаясь с грязной машиной, марая маслом одежду и руки. Раненая рука ныла. Короб для травы был слишком мал, и на то, чтобы освободить его, уходило известное время; наконец он решил оставлять траву на лужайке. Пусть ее уберут потом граблями. Он-то здесь долго не пробудет. Хватит.
Кого же ты дурачишь? — усмехнулся тихонький голосок, окопавшийся на задворках его ума. Ты начинал с этого, но не собираешься покидать Рут — ни сегодня, ни завтра. (И никогда?)
Оставалась проблема прошлого, пронизывавшего жизнь всех обитателей поместья: оно прошивало его собственную память всеми оттенками отчаяния.
Тут он почти остановился, повернулся и едва не ушел. Он мог бы оставить косилку посреди лужайки, зайти в коттедж, взять свой пиджак и бумажник…
Деньги. Ну что ж, их можно вернуть Питеру Лайтоулеру, завезти в Тейдон-Бойс по пути…
Бирн нетерпеливо тряхнул головой. Было слишком жарко, мысли его путались. Ему хотелось холодного пива. Избежать судьбы нельзя никаким способом. Мысль эта все время сновала на задворках его ума: а как насчет твоего собственного прошлого? Как отнестись к тому, что ты бежишь, не смея признать, не смея помнить, что жена твоя — возлюбленная, ненаглядная и беременная — путалась с лучшим другом?
Бирну сделалось тошно, шаги его замедлились, он почти останавливался. Перед домом все было закончено, но он не намеревался ограничиваться этим. Он не хотел останавливаться и думать. Намеренно отбросив все мысли, он покатил косилку через террасу к той стороне дома, где за французскими окнами работал Том.
Помешает ли ему шум? Бирн пожал плечами, запуская машинку. Тому нетрудно будет попросить его заткнуться.
Но молодой человек за открытыми окнами лихорадочно писал, словно от этого зависела деятельность его рассудка. Том не обращал внимания на поднятый косилкой шум, и Бирн направился дальше.

Рука ныла. Том выронил карандаш на стол и встал, проведя пальцами по волосам. Он прошелся по библиотеке. Кто-то принес сандвичи и оставил их на столике возле двери, а он даже не заметил этого. Рассеянным движением он взял кусок хлеба и начал жевать.
В голове чуть шевелилась боль, где-то за глазами. Наверное, перенапрягся, подумал он, или дело в адском шуме, поднятом косилкой? Тем не менее Том не ощущал раздражения.
Против всяких ожиданий Физекерли Бирн понравился ему — даже притом, что он поднял здесь шум. Он ничуть не напоминал того тупицу, которым изобразил его Саймон. Том подметил в нем наблюдательность, терпеливую чувствительность, которой, по его мнению, были наделены только писатели.
Писатели… труд сочинителя. Том взял со стола стопку страниц и принялся читать их, расхаживая по библиотеке. С его точки зрения, в истории Голубого поместья зияла дыра, впрочем, особо его не тревожившая. Она ощущалась — эта зияющая пустота на месте одной из центральных фигур.
Родерик Банньер. Брат Элизабет и отец Питера Лайтоулера. Что случилось с ним? Где находился он, пока Питер змеем вползал в жизнь Элизабет и Джона Дауни?
Все здесь началось с Родерика. Он изнасиловал свою сестру, изнасиловал на озере и Джесси Лайтоулер, тем породив Питера. Он-то и находился в центре всей паутины, однако центр этот скрывался где-то за пределами его поля зрения.
Родерик, несомненно, не хотел разрывать контактов со своим сыном. Но как это было? Как общались отец и сын, как это происходило? Том вновь оказался за столом перед аккуратно исписанными страницами. Покоряясь почти бессознательному порыву, пальцы его отыскали карандаш.
Конечно, они — Родерик и Питер — писали друг другу. Тоже были писателями.
«Дорогой отец,
Полагаю, что жизнь на Итаке продолжает развлекать тебя. Безусловно, я в Эссексе не скучаю. Все делается по твоему плану. Доволен ли ты, оживляет ли сознание этого часы твоего отдыха под южным солнцем? Трудами своими я хочу лишь доставить тебе удовольствие. Дело сделано. Пашня засеяна. Напрягаться мне не потребовалось: твоя сестра до сих пор прекрасна. Должен ли я теперь похитить ее и доставить в твой дом на острове? Я часто думаю о том, какой она была тогда. Теперь груди ее налились… зрелая женщина, элегантная и остроумная. Осторожная, чуточку неуверенная, и, конечно, теперь в легком смятении, которое лишь добавляет ей очарования. Коротко остриженные волосы, такая блестящая черная шапка… Может, мне лучше нарисовать ее портрет, если тебе интересно?
Дауни не создает никаких проблем, поневоле он занят руинами, оставшимися от его тела. Муравей или муха способны оказать более значительное влияние. Я пометил дом, как ты велел…
Родерик Банньер опускает письмо, слегка хмурится. Он не одобряет любви своего сына к литературным причудам. Официальная цветистая интонация раздражает его. Но Питер еще очень молод. Он успеет научиться.
Стоя у окна простой выбеленной комнаты, он следит за птицей, ныряющей в густоцветное море. Чайка или кто-то еще. Глаза его щурятся на солнце.
Питер поработал хорошо, в этом нет сомнения. Он действовал быстро, и это славно. Слишком много времени уже ушло впустую.
Портрет Элизабет? На мгновение он позволит своему уму отвлечься на воспоминания о сестре. Она всегда была такой наивной и смешной — при всей невинности. В ней никогда не было хитрости, умения защитить себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117