У калитки Возницын встретился с самим хозяином, столяром Парфеном, крепким, жилистым стариком, от которого всегда пахло смолкой.
– Куда это так, на ночь глядя? – спросил он Парфена.
– На работу, ваше благородие, – ответил Парфен, давая барину дорогу.
Возницын остановился.
– Разве и вечерам работаете?
– Не токмо вечером, а до самой полуночи, батюшка-барин. Теперь к праздникам у нас самый сенокос!
– Это к новому году?
– Да кабы один новый год, а то и Крещенье, и восшествие на престол, а там – глядишь и день ангела, 28, а на второй день после Сретенья – тезоименитство, – раздельно выговорил обстоятельный Парфен. – Почитай, цельный месяц во дворце праздники да веселье, а нам, холопам, работа…
– Что, красивый фейерверк нонче готовите?
– Думаю, что неплохой. Одних досок больш двух тыщ от голландских пивоварен привезли. По копейке за штуку за доставку плочены – сами извольте подумать! А сколько другого материалу – страсть. Для огней что-то больш полутораста пудов говяжьего сала припасено!..
– Придется сходить посмотреть, – сказал Возницын, идя к дому.
Он прошел маленькие сени и вошел в небольшую, чистенькую горенку. Стол, кровать, несколько стульев – все хотя и незатейливой, но добротной работы самого хозяина Парфена. В углу полка с книгами.
Возницын любил эту свою тихую, скромную горницу. А сейчас, в вечерних сумерках, при свете топившейся печки, она казалась еще более уютной.
Он бросил шинель и шляпу подбежавшему Афоньке, а, сам взял книгу, принесенную от Фарварсона и сел к печке. Пока Афонька накрывал на стол, Возницын перечитывал эти, понравившиеся ему, стихи:
Стой кто хочет на скользкой придворной дороге,
будь сильным и любимым при царском чертоге.
Старайся иной всяко о высокой чести
ищи другой чтоб выше всех при царе сести…
Но мне в убогой жизни люб есть покой сладки,
дом простой и чин низкой, к тому же убор гладки…
Эти строки словно были написаны им самим.
Возницын лежал на постели после обеда, когда пришла Софья. Он кинулся к ней, помог раздеться, усадил у печки и сразу же стал выкладывать свою радостную новость.
– Меня сегодня доктор Гердинг признал негодным к воинском службе. Сразу после нового года будет комиссия и все решится. Я уверен, что меня освободят вовсе. Вот-то будет хорошо, правда?
– Хорошо, – как-то безучастно проронила Софья.
– Что с тобой, Софьюшка? Ты чем-то огорчена? – обнял ее Возницын.
Софья на секунду закрыла лицо руками, потом тряхнула головой, точно сбрасывая какую-то тяжесть.
– Ничего! Эта проклятая старая дура сегодня ударила меня за то, что я нечаянно уколола ее булавкой. Примеривала на ней юбку, а она не стоит на одном месте, все хочет скорее к зеркалу бежать!..
– Ударила? – вскочил Возницын.
Бить ее, Софью, – это казалось Возницыну чудовищным. В ту минуту он совсем забыл, что кое-когда, в сердцах, давал Афоньке подзатыльник.
– Я не вынесу, уеду! Убегу куда-нибудь, в Москву, – говорила Софья, печально, глядя на тлеющие угольки.
Возницын, помрачнев, шагал из угла в угол. Все радостное настроение пропало.
– Меня освободят. А не освободят по этим болезням, что написал Гердинг, я себе палец отрублю. Что угодно сделаю, но освожусь! – сказал он, ложась на кровать.
С минуту оба молчали.
Софья, опустив плечи, глядела в печь. Возницын лежал, подложив под затылок руки.
Софья встала, подошла к постели, прижалась щекой к щеке Возницына:
– Знаю, Сашенька, что и тебе не сладко. И чего ты связался со мной, с холопкой? Бросил бы лучше!
– Замолчи! Как тебе не стыдно! – силился привстать Возницын, но Софья целовала его:
– Хорошо, хорошо. Верю, что любишь, милый мой!..
III
Андрюша Дашков, забыв свой возраст и чин, бежал по лестнице, как юнга, шагая сразу через три ступеньки.
Радоваться было от чего – Адмиралтейств Коллегия только что постановила отпустить лейтенанта Андрея Дашкова на год, до предбудущего 736 года, в свой дом, «поелику допускают конъюнктуры».
Андрюша сегодня утром приехал с корабля в Санкт-Питербурх, в котором так долго не был: в плавании и в походе к осажденному русскими войсками Гданску – незаметно прошел целый год.
Теперь до отъезда в распоряжении Дашкова оставалось несколько часов – подводы отправлялись в Москву после полудня. Вещей у него было немного – один мешок, в котором лежало бельишко, старый бострок, новые железа для ловли лисиц да фунтов двадцать пороху, которого Андрюша раздобыл по-приятельски у констапеля. (Покупать порох было хлопотно – продавали из Артиллерии, смотря по человеку и состоянию по четвертушке фунта.) Мешок Андрюша заблаговременно оставил в удобном месте, чтобы с ним поменьше таскаться – в Адмиралтейской караульной, у знакомого дежурного лейтенанта. Словом, сейчас Андрюша мог смело итти проведывать дорогого зятя, Сашу Возницына.
В последний раз Андрюша видел Возницына осенью 733 года, когда он только что приехал из Москвы после службы в кавалергардах. Саша был весел и доволен, что снова попал во флот, и они тогда, помнится, изрядно выпили.
Жил Возницын на старой квартире, в доме у вдовы-сестры, Матрены Артемьевны Синявиной.
Выйдя из Адмиралтейства, Андрюша так и пошел напрямки по лугу.
Когда-то здесь шумел морской рынок, у петровского кружала толпились в прогоревших кожаных фартуках адмиралтейские кузнецы, осыпанные опилками плотники и пел песни какой-либо подгулявший финн, пропивая проданный воз сена.
А теперь на площади – ни кабака, ни рыночных шалашей. Ровное, покрытое снегом, белое поле.
Кикины палаты – перестроены, мазанки, где помещались младшие не-гардемаринские классы Морской Академии, и цейхгауз – снесены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109