Нет, она даже удивляла его тем, что отлично ужилась и ладила с тремя котами, а когда наиболее подвижной из них Мордухай-Болтовский затевал с нею оживленную игру, трогал ее лапкой, отскакивал, проносился мимо нее вихрем, стараясь задеть ее весьма пушистым хвостом, ложился перед нею на спину с видом большой покорности, а она на него победно лаяла изо всех сил, и Феона Петровна, глядя на них, восхищенно била себя по жирным ляжкам и вскрикивала: "У-мо-ра!" - тогда и Мирон Мироныч устремлял на них свои задумчивые глаза не без удовольствия.
Правда, ни один мускул не шевелился при этом на его лице, сработанном аккуратно, без всяких следов страстей и без резких линий сильных характеров, но зато он говорил веско, обдуманно и резонно:
- Ддда... действительно!
II
Еще когда был он холост, хотел Мирон Мироныч сдать экзамен на чин при местной гимназии и сосредоточенно читал необходимые учебники, однако непостижимо провалился по всем предметам: даже "Отче наш" не мог правильно прочитать. А на вопрос математика:
- Какие бывают треугольники?
Он ответил вдумчиво и неторопливо:
- Треугольники бывают: треугольные, четырехугольные, пятиугольные, шестиугольные и многоугольные вообще.
Когда же математик показал ему на угол стола и спросил:
- Может быть, вы знаете, какой это угол?
Мирон Мироныч ответил презрительно и высокомерно:
- Деревянный.
Что он не был лишен честолюбия, он показал в 1905-м году, когда конторские служащие всего города собирали подписи под своим заявлением какого-то политического свойства. Он только справился тогда:
- А не опасно ли будет подписаться?
Ему ответили:
- Как же может быть опасно, когда объявлена конституция?
И он взял лист и торжественно вывел на нем:
"К сему прошению всецело подписуюсь. Мирон Гуржин."
- Это и многословно и не совсем точно, - сказали ему.
Но он ответил вызывающе:
- Ничего! Пусть!.. Пусть во всем городе знают, какой у меня красивый почерк!
Когда он бил комаров на себе летом, то приговаривал однообразно, однако вполне серьезно:
- Дай, боже, и мне такой же легкой смерти!
А когда покупал что-нибудь в магазине, то никогда, принеся домой пакеты, не резал на них шпагата ножом, а непременно развязывал, какие бы ни были тугие узлы: чтобы не выводились в доме деньги.
Феона Петровна говорила "вифлеемица" вместо "инфлуэнца", "животрепячая рыба", "клетчистое платье" и в первое время, когда вышла замуж, ретиво учила своего мужа по вечерам играть в какие-то "лягушечьи дурачки".
Но серьезный Мирон Мироныч этому безделью не поддался.
Иногда она грустила по своей веселой девичьей поре, говоря мечтательно:
- Бывало, соберемся и танцуем, танцуем себе, танцуем, пока гармонист наш "Тоску по родине" не заиграет... Тогда уж, разумеется, расходись по своим домам.
И добавляла к этому соблазняюще:
- Хоть бы когда в театр нам сходить!
Он же отвечал каменно-твердо:
- Ничего... Хороши и без театра...
- Ну, как же так хороши!.. Все-таки там что-нибудь иной раз увидишь!.. - убеждала она.
А он:
- Что же из того, что увидишь?.. И яблоки у соседа в саду вон висят, и мы их со двора своего тоже видим, а они все же не наши с тобой... Увидишь в карман не положишь...
Пробовала Феона Петровна дома в первое время веселиться так: встретит его, когда он только что вернется со службы, и скинет фуражку, и скажет ему таинственно и вся лучась сквозь щели узеньких серых глаз:
- А у меня медведь!
- Ка-кой мед-ведь? - отступит он боязливо.
- Такой! Настоящий!
- Где медведь? - занесет ногу назад за порог Мирон Мироныч.
- Вот он!
Тут она кидалась ему на шею и ерошила его волосы, как могла.
- Посмотри теперь на себя в зеркало, не медведь?
Но Мирон Мироныч не способен был понимать никаких шуток, - он только запомнил это, чтобы отучить ее петь.
И когда она начинала петь тонким и жалостным голосом, возясь над тем или иным по хозяйству, он подходил к окну на улицу, отворял его (или форточку в нем, если это случалось зимою) и говорил мрачно как будто кому-то назойливому:
- Это не ваша гиена воет, нет, не ваша!.. Что из того, что зверинец у вас разбежался?.. Никакого нам дела до этого нет!.. Похоже на вашу гиену?.. Ну, что же что похоже! А только это - наша гиена, а совсем не ваша!
Так понемногу Феона Петровна совсем отвыкла петь.
Уже к пятому году супружества она одомашнела до того, что когда пришлось ей быть свидетельницей на суде, где и предложили-то ей всего только два вопроса, то от волнения потеряла она за один день восемь фунтов весу.
И если думающий о смерти Мирон Мироныч без ее ведома купил чугунный крест на могилу, то она, поглощенная заботами о жизни, в первый же год замужества, проходя с базару мимо одного скромного дома и разобравши крупное объявление на его воротах: "Богословские книги, проповеди и супружеская кровать продаются", сделала тоже самочинную покупку, и, конечно, не богословскими книгами и проповедями, а супружеской кроватью вдовой попадьи украсилась спальня Мирона Мироныча.
Однако кровать оказалась несчастливой: Феона Петровна не тяжелела и говорила по этому поводу недоуменно:
- Что же это такое? Вроде как пострамление!.. Или это мне за то, что я на полотенце к образам ангела вышила, а он у меня какой-то кривой оказался?.. Ну, так разве же это я нарочно?
Но, убиваясь и оплакивая в одиночестве свою бесплодность, она неудержимо толстела.
К скромному жалованью своему Мирон Мироныч прирабатывал немного в тех случаях, когда его посылали определять убытки при маловажных пожарах. Тогда каждому хозяину хотелось, чтобы в протоколе осмотра сгоревшего было гораздо больше, чем на самом деле, и для достижения этого под протокол подсовывалась та или иная кредитка, но очень жалких качеств.
1 2 3 4 5 6 7