.. Гремят звуки марша. Статую несут на руках. Масса рук облепила ее снизу. Толпе нет конца. Черная, шумная, ползет она по широким улицам. На домах флаги. Воздух неподвижен, и флаги повисли, точно пристально смотрят вниз. Но вот страшный грохот и вой: статуя падает. Она разбивается в мелкие обломки и давит толпу, трубы, флаги. И это не статуя, это Галя. Ее крутой, высокий лоб, над ним гладкие волосы, и так много правды и неба в глазах и так много красивой земли в изломе губ.
Она говорит ему что-то. Это не слова, это музыка, только тонкая, как аромат незабудок. Он силится понять, что она говорит... Хоть одно слово... хоть один ясный звук... Разве можно понять язык аромата?
Он слышит теплоту ее тела, гибкого, белого, без очертаний.
Она наклонилась над ним. Глаза ее широки, как жизнь, и в них маленькие ангелы трепещут крылышками...
Он силен, молод и вылился весь в экстазе... Широко раскрытыми руками он обнял ее всю и плачет и целует и теплое тело без очертаний, и белокрылых ангелов в ясных глазах, и извивы волос, и губы...
Он бормочет что-то часто-часто, и раскинувшееся в жару по кровати худое горячее тело его вздрагивает, вскидывается и бьется.
V
Была ночь. Сиделка спала в кресле, и перед большой иконой в углу горела лампадка. Лампадка была розовая, и огонек был тоже нежнорозовый, как зимняя заря.
Он метался в жару и бредил.
Ясным призраком перед ним стояла она в какой-то резной, богатой раме, как святая на иконе.
Она звала его, и он ясно видел, какие причудливые, детские и мудрые были ее глаза... и лукавые... и губы дрожали от счастливой сдержанной улыбки. Потом она ушла.
Ушла в двери - это он ясно видел.
А из окон налетели и закружились какие-то мягкие серые хлопья, били его по лицу и снова летели в окна.
Тогда он встал и пошел за нею.
Он чувствовал страшную силу в своем теле и знал, что оно молодо. И знал еще, что его Галя близко, что нужно сейчас ее найти, и они сольются навсегда.
На нем были только белье и суконные чулки на ногах.
Он тихо прошел мимо сиделки и тихо откинул крючок от двери. Без шума отворилась обитая войлоком дверь... Длинная передняя... Еще дверь... Крыльцо... Четыре ступеньки лестницы - и он в саду.
Ее нет - значит, она дальше.
Скользя в липкой грязи и опавших листьях, он побежал по аллее.
Было холодно и темно, и дул ветер.
Ветер хлопал его рубахой, как парусом, пересчитывал кости на его старом теле, ерошил седые волосы и, недоумевающий, мчался в кусты рассказать о странном белом человеке, какого так поздно и в такой легкой одежде никогда еще не видал сад.
Высокие тополи важно и сухо качали головами и сыпали в него сверху желтыми листьями, как дождем.
А он бежал и думал, что она в беседке. Он помнил, что видел ее в маленькой беседке, обвитой диким виноградом.
Чулки его промокли и стали тяжелы от грязи. Под рубаху его, как иззябшая собака, пробирался холод и, сжавшись в комок, грелся на его груди.
Кругом было что-то большое, темное и зловещее, но он не видел. В его горячем мозгу были широкие, как небо, ее глаза и тонкая линия губ, и уверенностью в себе и силой, не знающей преграды, веяло от ее высокой фигуры.
И он и она там были - одно; и его не было, была она, больше она, чем он. Он был, как ласточкино гнездо на окне, она - как окно.
- Завтра мы обвенчаемся... - уверенно говорил он. - Горы сдвинем вдвоем и шире сделаем жизнь... И будем жить!
Он дрожал. Это было волнение, а не холод. Цепляясь ногами за скользкую землю, он все бежал дальше, к беседке, - и ударился об нее грудью.
Но это была не та беседка: это была большая, новая, и на ней, как бечевки, болтались сухие стебли "крученых паничей" и турецких бобов; а та была маленькая и старая и вся обвитая диким виноградом.
Он вошел в беседку, провел рукою по мокрым лавкам, остановился на секунду в недоумении, но тут же сердито сказал самому себе: "Дальше!" - и побежал дальше.
Она была здесь недалеко; в этом он был уверен больше, чем в том, что жив.
Несколько шагов еще, и она увидит его и пойдет навстречу.
Кругом было темно и сыро. Ветер еще звончей и нахальней смеялся над седым странным человеком, и тополи неодобрительно покачивали головами.
Длинная аллея кончилась. На него колючей стеною ринулся частый боярышник, и он стал.
- Как так? - спросил он сам себя вслух.
Сквозь кусты забелел деревянный забор, и он понял: она здесь; это мелькнуло вблизи ее белое платье.
Ползком, как зверь, полез он около самых корней, где меньше веток. И ему казалось, что это далекий и узкий грот, и кусты по сторонам - скользкие камни.
Забор был невысокий, но мокрый и гладкий. Трудно было влезть на него, скользили ноги, - но он влез и спрыгнул.
Стало шире и видней, и забрезжила в серой мгле дорога, как чей-то длинный пушистый хвост.
Он огляделся по сторонам, что-то припоминал и взвешивал и побежал по дороге. Бежал он вприпрыжку, нагнув голову и болтая руками. Останавливался, осматривался кругом и бежал снова.
За садом вдоль дороги шло поле.
Какие-то клочья трепались кое-где по сторонам, не то вехи, не то пугала. Летом здесь были бахчи, теперь было пусто, и ветер носился на свободе, рождаясь в темноте и в темноте умирая.
А там, где бежал он, была серая мгла, и в ней все чернела дорога, как чей-то огромный хвост.
Черная дорога казалась ему шумной улицей, треплющиеся в стороне пугала - многолюдной толпой.
Забыв, что между Галей и им выросла стена в двадцать шесть лет времени и в две тысячи верст пространства, бежал он по грязной дороге, и падал, и подымался снова, и снова бежал, и смеялся, и выл, как капризное дитя, старый статский советник с белыми, как мел, волосами.
1 2 3 4 5