Поставлен был вновь зеленый большой самовар с заклепанным краном, и валил от него дым. Смолистым дымом этим застлало горы и море, и не заметили сразу, как появился откуда-то перед террасой косоротый какой-то низенький человек и сказал гнусаво:
- Слыхал, несчастье у вас... что делать!.. У меня у самого тоже... недели две назад... дочка двух лет...
Оторопели оба... Переглянулись...
- А вы, собственно, насчет чего же? - спросил Максим Николаевич тихо.
- Касательно гроба я... Может, еще не заказали, так у меня готовый есть... По этой части я теперь занимаюсь... Может, слыхали?.. Павел Горобцов... Могилку тоже я выкопать могу...
Еще раз оба переглянулись, - не сон ли этот криворотый? Нет, жутко, однако не сон.
- Недорого с вас возьму, - двадцать мильенов всего... И, стало быть, за гроб и за могилку... Скажете, дорого?.. В Ялтах и по сто плотят...
- Где же мы возьмем двадцать миллионов? - с тоскою в голосе спросил Максим Николаевич.
И криворотый ответил:
- Можно, конечно, и в общей схоронить и совсем, конечно, безо всякого гроба...
Но испугалась Ольга Михайловна:
- Нет! нет! Как можно!
- Да, разумеется... Человек их шесть или восемь собирают... какие раньше управились, те должны очереди своей ждать... в часовне, на кладбище...
- Кого ждать?
- Пока число соберется... Тогда уж собча их закапывают...
Криворотый говорил спокойно, и необычайно спокойный после молний, грома и ливня выдался вечер.
Солнце зашло уже. Настали мягкие сумерки, и весь мягкий, в мятой, мягкой сумеречно-серой рубахе, ремешком подпоясанной, стоял какой-то Павел Горобцов, временно гробовщик и могильщик, и верхняя часть его лица с серыми глазами исподлобья была совершенно серьезна, а перекошенная нижняя часть точно все время ехидно смеялась. Показалось Максиму Николаевичу даже, что он и не криворот, только в насмешку так сделал, а он говорил гнусаво:
- Вы, конечно, люди верные... Если день-два, я обождать могу...
- Ну и пусть делает, - вмешалась Ольга Михайловна. - Толкушку продадим, кур, - как-нибудь соберем двадцать мильонов...
- Главное, мне длину гроба надо, - какого роста она, покойница?.. Так если на два с четвертью, я думаю, хватит.
- Вполне, - сказал Максим Николаевич.
- Тогда у меня готовый есть... Завтра утром сюда доставлю... Потом могилку пойдем копать...
Шлепнул картузиком и ушел... А они двое еще с минуту сидели оцепенелые: началось!
Когда вымылись оба на кухне и переоделись в самое новое, что нашлось, стало уж темно, но тишина продолжалась.
Пошли на соседнюю пустую дачу, - не туда, где паслась Женька, а ближе, но где в доме тоже не было дверей, - зажгли спичку, осмотрелись...
- Да-а-а! - сказал Максим Николаевич, вздохнув. - Может, просто посидим на крылечке... как-нибудь скоротаем ночь...
Но сидеть рядом и молча слушать молчащую ночь показалось еще более жутко. Лучше все-таки было забиться в темный угол былого жилья, укутаться чем-нибудь с головой и зажать веки... Только чтобы забыть на время: было не было, жива - мертва... хоть бы на час забыть.
Это была жуткая ночь.
Ольга Михайловна лежала неслышно, и Максим Николаевич боялся даже представить, что в ней творилось теперь, только думал: "Ей бы сонных капель каких-нибудь... брому бутылку... не догадались прописать врачи..."
Вот она зарыдала глухо и длинно: про себя.
- Ну что же делать? Нечего делать! - говорил он, слушая. - Везде ведь смерть... Во всей России...
- Какое дело мне до всей России? - вскрикивала она. - Отдаст мне она ребенка?.. Если бы мы уехали вовремя из России этой, Мурка была бы жива-а-а-а!..
- Будем думать, что суждено так... Суждено, и все... И куда бы мы ни уехали... Ничего мы в этом не понимаем, а кого-то виним... Некого винить...
Но у нее были свои счеты с судьбой, запутанные длинные женские счеты:
- Отчего же когда в Екатеринославе нас обстреливали гранатами, и ничего?.. А закупорка вены?.. Ведь как трудно было ехать, как трудно, а хоть за два часа до заражения крови да приехали же!.. И ведь там видно было, что больна, и серьезно, а тут... Утром еще вчера не обратили внимания, а она... Она уж вечером говорить не могла... Радости сколько у нее было, когда я Женьку купила - пригнала... А это я... ей... смерть... смерть ее пригнала... Если б я не послала ее купать Женьку!.. Отчего вы не отсоветовали?..
- Почем же я знал?..
- Да, вам, конечно, все равно было... Вы же над ней смеялись тогда, что не нашла иголки... Это через вас она мне сказала: "Мама, я не могу так больше жить"... Мне ее жалко стало, я и говорю: "Поди искупай Женьку"...
И вдруг, подняв голову:
- Она отравилась!
- Ну что это вы!.. Чем? Как?.. Зачем?..
- Отчего же она так сказала?
- Больна уж была, я думаю... вот и сказала.
- Она была, конечно, больна... Я еще третьего дня заметила: лицо красное и ела мало... Это тиф у ней был... Брюшной тиф. Или сыпной... Если бы не пила она холодной воды потная!.. Если бы не купалась!
- Но ведь не было никакой сыпи!..
- Для сыпи рано еще!
- Значит, для смерти еще раньше.
- Если б была камфара!.. Я помню брюшной тиф у брата... Вот так же ходил, как и Мурка, до последнего дня, а потом сразу выше сорока... Фельдшер один спас: целую ночь перед кризисом дежурил, и все камфару!
- Значит, вы знали про камфару?.. Отчего же вы не взяли в аптеке?
- Я взяла все, что он прописал, этот Шварцман!.. Он вон я аспирин прописал при холере!.. Я и аспирин взяла!.. А отчего же вы не прочитали даже его рецептов?.. Вы все о политике с ним рассуждали, нашли время!.. Если б вы тогда прочитали...
- Он сказал ведь, что "все равно"!.. Или это - Мочалов? А о политике мы тогда не говорили...
- Конечно, все равно было утром!.. Это ночью нужно было, до кризиса... Ведь я же вам сказала, когда Бородаев этот ваш был, я вам сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27