На нее обращали внимание, и она сияла.
Другая барышня, тонкая, долгоносая, желтая, была "гением мира". Поводя плечами, она шевелила бумажными крыльями и над буклями жестких волос протягивала вверх длинную косу, наивно сделанную из меча.
Был "ночной сторож", хромой и кривой старикашка, с колотушкой и медной бляхой. То справа, то слева его о чем-то спрашивали; в ответ он так оглушительно кричал: "Чаго?" - что не было сомнения в его глухоте, и публика хохотала.
В стороне, под колонной, стояли "Адам и Ева". Неловко обтянутые в телесного цвета трико с морщинами и складками на сгибах, они держали в руках райское дерево - елку, обвешанную яблоками и обвитую искусителем змеем, сделанным из старой велосипедной шины.
"Ева" была коротка и толста, у "Адама" острыми углами выступали лопатки и локти.
Уродливые тела их были смешны и страшны, но они не видели этого и вызывающе смотрели в толпу.
Кто-то из всего лица сделал длинный, как хобот, красный нос. Около этого носа, украшенного крупными надписями, спорили, смеялись и шумели.
Унылого вида черные домино, идя одно за другим, как черные жуки дерево, точили толпу.
Расцвеченные всеми цветами ярких лоскутов, многочисленные цыганки, испанки, мордовки извивались, сверкали и звенели монистами.
От ширины зала потолок казался тяжелым и низким, и Хохлов ясно видел, что в углах его притаилось что-то бескрылое, ползучее, серое и сонно и мутно улыбалось.
В буфете Хохлов напился.
III
Он пил рюмку за рюмкой, спешно глотая тонкие ломтики какой-то соленой рыбы.
И когда он пил, непривычный к водке, ему казалось, что внутри его становилось шире и светлее и что-то, стиснутое в твердый комок, распускалось и делалось теплым, мягким.
Рядом с ним перед буфетом стоял городской голова купец Чинников: он тоже пил, медленно лакомясь кислыми омарами.
На его выпуклом животе коротко болталась огромная цепочка от часов с массивным брелоком.
Толстые руки с рыжими волосами, дюжая шея, скупо обрезанный голый череп, глубоко в рыхлом тесте лица запрятанные узкие глазки, клином подрезанная борода, - Хохлову казалось, что он только в первый раз видит их так отчетливо и резко, в каждом изгибе.
Точно большая лупа была между его глазами и им, и видимая сквозь эту лупу каждая его точка была значительной и крупной.
Когда Чинников ел, Хохлов впивался глазами в его жующие челюсти и до боли ясно ощущал, как они смыкались и размыкались, точно огромные клещи.
Когда он говорил с буфетчиком, медленно роняя с толстых губ низкие, густые звуки, Хохлов вслушивался в их тембр, следил, как из них составлялись слова, те слова, которые он слышал всю жизнь, и как в эти слова вливались тусклые обрубленные мысли.
Когда он смеялся корявыми, точно мохом обросшими нотами, Хохлов видел, что глаза его тонули в вязких веках, и над ними дрожали шерстистые брови, открывался зубастый рот, и все круглое мясо лица смотрело двумя черными ноздрями задранного кверху носа.
И Хохлову казалось, что он никогда раньше не видел так ясно, в таких мелких чертах, как смеются люди.
Он следил за складками серого пиджака Чинникова, за тем, как блестит на толстом мизинце широкий перстень, как движется лысая голова на низкой шее.
И все это было ново и странно, и все это было значительно и важно, потому что он был - все.
Когда Чинников заплатил в буфете и шумно двинулся в зал, Хохлов тоже заплатил и вышел, чтобы не упустить его из виду.
Зачем он был ему нужен, он не знал; он чувствовал только, что его притянуло.
В глазах его стало мутно, и дрожали ноги.
IV
В зале шли танцы.
Он мельком видел, как, сбившись в плотный круг, публика осадила танцующих, видел выпрыгивавшие из толпы чьи-то взлохмаченные головы, и опять его обдало запахом пота.
Чинников шел, переваливаясь на коротких ногах, и Хохлов, упорно глядя то на его широкую спину, то на скупо обрезанный череп, упорно думал, что он - все.
Он не различал масок; маски казались ему лицами и лица масками.
Их было слишком много, и они слишком пестрели кругом. Но, глядя в толстую спину Чинникова, как в зеркале, он видел их всех.
Серый клетчатый пиджак Чинникова казался ему маской; маской были зачесанные остатки рыжих волос над шеей и остриженная клином борода; толстые щеки, в которых тонули глаза, тоже были искусно приклеенной маской.
Неотступно идя вслед за купцом, он хотел точно определить, сколько в нем человека и где он спрятан.
Ему казалось ясным, что на человека здесь кто-то сознательно навертел толстые бинты, переслоил их мясом и жиром, в отверстие рта воткнул хищные зубы - и вышел Чинников.
Люстра, веером горевшая под серединой потолка, бросала мягкие отсветы на его круглые плечи, на толстые, как бревна, ноги и на чищенные задники его сапог.
В Хохлове подымалась злость.
Он чувствовал, как она выползала откуда-то из глубины и обжигала мозг, чувствовал, как горячей волной она плыла в его руки и ноги и больно била в виски, точно резиновыми молотками.
"Это то, что создала цивилизация, - маска! - бессвязно думал Хохлов. Тысячи лет существования только затем, чтобы создать маску...
А маска, чтобы не было человека... Это то, что задавило жизнь!.. Десятки тысяч лет на то, чтобы... маска!.. И слова, все слова, - это ведь тоже маска..."
Дойдя до стены, Чинников не спеша обернулся, а обернувшись, лицом к лицу столкнулся с Хохловым.
Он стоял перед ним хмурый, потный и пьяный, высокий и стройный.
И не успел Чинников повернуться широким плечом, чтобы дать ему дорогу, как услышал прямо себе в лицо брошенные слова:
- Снимите маску!
- Чего-с? - чуть слышно пробормотал ошеломленный купец, и глазки его тревожно выкарабкались из жирных щек, и шея вытянулась.
1 2 3