- Хочешь, еще погуляем немного, только без глупостей, - говорит, наконец, Варенька.
И, повернувшись, они идут снова в ночь, и замечает о себе Варенька, подобрев:
- Я капризуля страшная, ты не думай... я и ногами топать могу и кричать могу, - ты меня еще не знаешь как следует...
Вышли на улицу, кое-где освещенную, несмотря на ночь; главная, Дворянская - магазины.
Вот гастрономический Стрекачова, большой, с зеркальными окнами; внутри горит лампа-молния и гореть будет до часу ночи: при магазине клуб. В окнах так много консервных жестянок разных цветов, ветчина, фрукты, вина, и огромный пухлый кот - желтый, с белыми полосками поперек, сидит на прилавке и куксится.
Вскрикивает Варенька:
- Ах, котище какой! Вот прелесть!.. Страх как люблю!..
Ей хочется добавить: непременно заведу такого, но она добавляет:
- Это он от мышей.
- А сам, небось, втихомолочку пользуется, - говорит Костя смеясь.
- Если бы пользовался, его бы не оставили, что ты!
- Да ведь щекочет в носу... ветчина, например.
- Ну что ж... щекочет: он - ученый.
- До трех часов потерпит, пожалуй, а уж потом...
- Почему это до трех именно?
- Не знаю уж... так мне кажется.
- Это ты по себе судишь?
- Я - куда там! Я бы и часу не утерпел, ха-ха!
- Эх, ты!.. Да не хохочи по-лешему!.. А вон яфские апельсины, вкусные-вкусные... Ну, пойдем посмотрим, какие теперь перчатки модные.
В галантерейном освещена витрина - только не уличным фонарем, а луною. Длинные перчатки развешаны крест-накрест.
- Вон какая теперь мода: белые, лайковые, пуговки черные, большие...
- Всегда они такие были!
- Нет, не всегда! Что ты? Много ты знаешь!.. А вот корсеты - посмотрим пойдем.
- Ну, зачем еще корсеты, дрянь!
- И вовсе не дрянь... Какой ты, Костя, грубый! Тебя просят, - ты должен идти... Вот видишь, голубой с сеткой на всю фигуру? Это - парижский.
- Пойдем к реке, - предлагает Костя, - там теперь замечательно.
- А бабушка? - вспоминает Варенька. - И то уж как далеко ушли!
- Ничего, я думаю.
- Может быть, и ничего... Я бы почувствовала. Я тогда почувствую... Ведь у меня рефлексы очень сильные...
- Рефлексы, - мягко поправляет Костя.
- Ну, все равно... И вот эти мои ре... рефлексы...
- Рефлексы.
- Что это ты ко мне все придираешься, Костя?.. Думаешь, это очень хорошо?
- Ну, я не буду... Ты на меня не серчай...
Какой-то одинокий пьяный, в нахлобученной фуражке, весь намеленный, должно быть рабочий с мельницы, полз навстречу, покаянно бурча:
- Как поро-сенок... Пятьдесят два года мне, а я... как поросенок...
Поровнявшись, сделал крутой зигзаг и чуть не придавил Вареньку. Костя ловко поставил руку ребром между ней и пьяным и пояснил взрослым басом:
- Деривация влево, почтенный!
А Варенька, прижавшись к нему, сказала:
- О господи! Вот еще!..
И подумала тут же: "Через год Костя - студент... Студенту уж и жениться можно?.. - И потом еще подумала: - Он ведь и не бедный, из купцов... Его, если подстричь, одеть прилично и чтоб он не сутулился так, - он будет даже красивый..."
V
Полукругом мягким и лунным, чуть задымленным от ночного пара, река подходила к берегу с двумя мостками для баб-полоскалок, а за рекой - дубовая Хлебинина роща, где дубы огромные, старинные, где росли ландыши, где устраивались маевки. Над рекой повсюду теперь горластый, влажный, упругий рокот лягушек - к дождю или к вёдру, к чему они там задают свои балы и концерты? Сзади - за спиной - линия невзрачных домишек, и от них жилой, печной запах; несколько крашеных лодок в воде у причалов, две-три скамейки на берегу, и надо всем вверху очень далекое свежее небо в мелких звездах, и так ясно, что перед этим небом все дела человеческие, великие и малые, равны. Но это только с первого взгляда так: во все нужно вглядеться пристально, послушать, подышать светлой речкой, идущей издалека, различить несколько слабых сырых огоньков вдали, вспомнить детство.
Для этого нужно сесть на одну из истерзанных перочинными ножичками и исписанных карандашами стареньких скамеек, сесть плотней и сидеть долго и молча: смотреть, слушать и думать; не говорить, потому что слова отпугивают то, что приходит.
Тогда будет исподволь просачиваться внутрь какая-то одна для всего в мире... как назвать это? - душа ли, тайна ли, мысль, или вечность, или как еще, - все равно, как ни назови, все будет не то, потому что нет слова для этого... и все зазвучит согласно, и к одной какой-то общей точке схода, от всего кругом пройдут через тебя горизонтали.
Небо ниже спустится, и ближе звезды, и лягушки в реке не будут горланить - вот странность! - то есть они будут, но их будет слышно, насколько нужно, и сырые огоньки вдали подсохнут, и отражение от лодок, и причалов, и бабьих мостков - все это будет ничуть не тише лягушек, и глухих речных бучил, и Шариков у запертых калиток. И яснее все станет в тишине: чему же и с чем же спорить?..
Эти пристальные к жизни тихие минуты, если сбылись они, их нужно беречь, как святыню, - они редки. Они приходят из недр жизни и все преображают, неизвестно как: и темную дубовую Хлебинину рощу, и жуткость реки, на дне которой с той стороны переплелись корни, и выпьи крики, которые в другое время пугают.
И чужое тепло рядом незаметно так и просто становится твоим теплом, и даже странно как-то думать о нем, что оно - чужое.
- Это напротив, кажется, утонул ваш гимназист Казанский в прошлом году? - спрашивает Варенька тихо.
- Да, напротив... Плавал плохо, судорогой руку свело... - так же тихо отвечает Костя.
Его большая рука лежит на Варенькином плече. Варенька прикорнула к нему головой в своем теплом платке; и от этого платка чуть тревожно, хорошо пахнет.
- А ты умеешь плавать?
- Еще бы, я-то!
- Я тоже умею.
1 2 3 4 5 6 7 8