Шевардин вспомнил небо, каким оно было перед вечером, насыщенное синим до черноты, с седыми кудрями вверху. Седые кудри были седые брови над хмурым, огромным, пугающим глазом, - и веселые краски поспешно сбежали с земли, и побледнели и стихли звуки, и заплакала даль.
Таким был граф.
И весь он был маленький и далекий, весь он был надоедливо ненужный, как гуденье комаров, весь он был незаметный, как точка на белой стене, и всем кругом он мешал жить.
Шевардин любил землю, как полнозвучную красоту, как великую мощь, как воплощенную сказку; любил землю днем, любил ночью; любил ее в ризе солнечных лучей и под фатой дождя; любил ее с раннего детства, когда проводил в лесу под Новгород-Северском лето за летом.
То, что он ясно помнил из детства, было сплошное море цветущей черемухи, белой, точно морская пена, пахучей и полной сверху донизу свистов и раскатов: это соловьи пели под ее сводами.
Обвивая сетями белые кусты, он сам загонял на заре и ловил серых большеглазых певунов и помнил, какие трепещущие были у них сердца, когда он вынимал их из сети.
Но он не мог тогда отделить соловьев от черемухи: это не они пели в лесу, это лес был живой и пел. Здесь же, за рекою, огромный, сорокаверстный лес был нем, точно заколдованный, - чужой лес, лес одного человека и слишком большой для одного.
На горе, вправо от сада, за каменной стеной легла экономия графа, а от нее во все стороны, как паутинные нити, бежали через лес проволоки телефона и ездили черкесы-объездчики по узким лесным дорогам, зоркие и хищные, как пауки, выслеживающие добычу.
И то, как издавна сложилась здесь жизнь, - был произвол; и то, чем и как держалась здесь жизнь, - было рабство.
Шевардин чувствовал что-то знакомое, по мере того как думал: к его широким мышцам подплывало что-то горячее и густое, как желчь, и они набухали и искали дела.
Но когда перед ним, рожденные ночью, замелькали новые, яркие тени, в немой темноте вдруг раздался сухой треск, короткий и слабый.
После него опять долгая, точно испугавшаяся тишина, и новый осторожный треск ближе.
Шевардин поднялся.
"Вор!" - мелькнула догадка.
Он остановился напряженный, хотел было взять ружье, но взял толстую палку и, когда тихо отворял двери шалаша, услыхал, как в дальнем углу сада кто-то осторожно тряс яблоню: шумели листья, и яблоки гулко падали на землю, как резиновые мячи.
Шевардин вгляделся в черную ночь и ничего не увидел; только вверху на мглистом небе реяли кроны деревьев.
Ощупью, путаясь в ветвях, он прокрался до ближайшего вишенника, обогнул его, наткнулся на дуплистую грушу и пополз по земле в сторону звуков. Земля была влажная, липкая и пахла травою.
Яблоки все падали часто и шумно, ближе и ближе. Кто-то стрясал их по-хозяйски со всех сторон дерева, и слышно было, как они хрустели на земле под чьими-то ногами.
За шумом тот, кто хозяйничал в саду, не слыхал, как подполз Шевардин, и когда чиркнула и зажглась за его спиной спичка, он обернулся и застыл на месте, испуганно мигая глазами.
Это был молодой мужик, остролицый, низенький, с кустистой бородкой, с мешком в левой руке. Несколько мгновений он стоял ошеломленный, потом светлым пятном в темноте кинулся к плетню, натыкаясь на ветки.
Не отдавая себе отчета, зачем это нужно, Шевардин бросился за ним.
Он настиг его около самого плетня, и они боролись там, тяжело дышащие и безмолвные, как два зверя.
Шевардин чувствовал, как потом и грязью пахло от мужика и какие узкие, жесткие были у него руки, точно куски деревянных брусьев, сбитые на локтях, и слышал, как стучали у него зубы и хрипела грудь.
И когда Шевардин, более сильный, свалил его, он услышал глухой голос, идущий снизу:
- Пусти!
Так много было в этом голосе глубокого провала, что он мгновенно разжал пальцы, впившиеся в костлявые плечи, и встал над ним, высокий и ожидающий.
Вор тоже встал.
Глаза Шевардина освоились с темнотой и теперь почти ясно различали белеющую перед ним рубаху мужика и ловили в воздухе его дыхание, тяжелое и густое.
- Здоровый какой! - с одышкой заговорил мужик. - А говорили - из господ... Из господ, а здоровый... Ешь, должно, вдосталь?
Нескладные слова, глухие и скрипучие, ударились в Шевардина и упали наземь; а вдогонку за ними поползли другие слова, такие же ненужные:
- Теперь, значит, на съезжую меня поведешь?.. Сделай милость, веди на съезжую... Хоть веди, хоть не веди, все одно...
- Да ты что, пьян, что ли? - крикнул на него Шевардин.
- Пьянай?.. - Мужик помолчал, точно выдавливал откуда-то из себя горечь, и в словах его почудился злой смех. - Только того и пьянай - жена помирает... Только и пьянства - двое суток помирает, а значит, того... и не могит... Ни помереть, ни жисти нет... кричит!
- Больна, что ль? - тихо спросил Шевардин.
- Мочь надорвала! - с силой ответил мужик. - Значит, тяжело подняла по хозяйству, ну, надорвала... Сама, понимаешь, тяжелая была (руки мужика метнулись около живота), а тут ешшо чижельство подняла - и враз... Как легла, так и лежит... Пластом... Душа с телом расставается.
- Черт куцый! - закричал Шевардин. - Тут акушерку искать нужно, а он в сад лезет... В сад-то зачем лез?
- Это самое... ты постой, - вдруг ухватил его за руку мужик. - Что на меня кричать? И так я убитай... Кушерки-то, ее у нас нету... Значит, бабка есть, а кушерки нету... Бабка, - это наша, значит, Севастьяниха, - возьми ей чего-то и дай... Ну, хуже ей стало, жене-то: кровью зачало рвать... Кричмя-кричит, живот во какой, а пользы нет... Кушерка - она есть, только в Студенке она на заводе, такая, значит, казенная, от земства, а то тут, в Неижмакове, господа на свежий воздух приезжают, ешшо кушерка есть, немка она, значит, вольная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18