Многие смазывались ореховым маслом, чтобы скорее и прочней загореть. Самыми модными здесь, на пляже, были бы кафры.
Садко морщил нос, проходя мимо этих спин и животов, и говорил снисходительно:
- Фи-гу-у-ры!
В его глаза только краешком, и то потому, что ведь проходить надо мимо, попадают все эти голые ляжки, желтые, как репы, пятки, обвисающие полупустыми мешками женские груди (пляж тут был общий), однообразные черные или красные - купальные костюмы, эти чрезмерно толстые в икрах ноги без щиколоток, вонзившихся в разноцветную гальку... Только брезгливая косина загоревшихся серых глаз Садко бросалась сюда, на переполненный пляж, а вся круглота их, вся трепетность, весь жадный охват - туда, на голубое, на огромное, на такое ни с чем не сравнимое, на первое в жизни и уже родное море...
И многие из лежавших на пляже в это утро отметили странного мальчика с балалайкой в руке.
Да, он захватил сюда свою балалайку, зачем, - этого не понимал Андрей Османыч. Он, Садко, со своими гуслями пришел к своему морю, совсем не желая, чтобы какие-то бессчетные фигуры, малайцы, усеяли весь берег.
Он даже бормотал иногда, взглядывая на отца недовольно:
- Зачем они?.. Не надо их!.. Зачем?
- Иди, иди знай! - так же недовольно косился на него отец и тянул его за руку.
Он знал, куда тянул Садко; он говорил:
- Вон свободный клочок, видишь? Там и сядем.
Подошли к этому клочку пляжа. Огляделся кругом Андрей Османыч, отдышался, помахал себе в открытую грудь белой кепкой, сказал:
- Очень хорошо!.. И какой штиль!.. Это, когда море тихое, штиль называется... Штиль!
- Я знаю, - отозвался Садко, - не трудись, пожалуйста!
- Знаешь?.. Гм... Откуда же ты знаешь?.. Ну, садись, отдохнем...
- Купаться!
- Отдохнем сначала, нельзя сразу.
Грузно сел на песок отец, - остался стоять Садко.
Он и не стоял даже, - это только так казалось кому-нибудь около, что стоит тонкий маленький мальчик с детской балалайкой в руках, в серенькой тюбетейке, в розовой рубашке, в очень коротких синих штанишках и глядит на море... А Садко не стоял совсем, - он летал над морем...
Ленивый двухмачтовый баркас-парусник маячил у горизонта, - он заглянул в него и дальше... Буксирный пароходик трудолюбиво тащил длинную, низко сидящую баржу, попарил над ним, и - дальше... А дальше было одно только голубое и без конца... Дальше было только оно все, - море. Налево - в него уходили чуть розовые горы, и даже не поймешь, горы это или так, облака; направо - одна близкая гора, похожая на чудовище, которое пьет; а около ног плещется чуть-чуть и шепчет: шу-шу-шу, и белая зыбкая каемочка по всему пляжу.
Близко от берега два камня в воде; они почему-то с белыми верхушками.
- Почему, папа, они белые?
- Белые?.. Гм... Это, видишь ли, скорее всего от соли... В морской воде ведь соль... Раздевайся!
Но подальше от этих камней, вправо, там не камни уж, а целые скалы на берегу, и они пурпурно-лиловые с черными трещинами.
- А те вот не белые, смотри! - показывает на них Садко. - Значит, там, в морской воде, нет уже соли?
- Там?
Андрей Османыч очень внимательно рассматривает эти скалы, думает, вздыхает, чешет грудь и отвечает кротко:
- Там фотограф... Видишь вон фотографа?.. Аппарат черным накрыт, видишь?
- Зачем он? - скучно спрашивает Садко.
- Фотограф?.. Он всегда затем, чтобы снимать... И тут и везде...
- Что снимать? Мо-ре?
- Море ему за это не заплатит... Людей, конечно... Вот и мы с тобой можем сняться...
- Глупости какие!.. Я совсем не хочу...
И сердито отводит Садко глаза от этих скал на море влево.
- А вон, посмотри, комсомольцы подошли сниматься, - кивает отец.
Садко чуть скашивает глаза и видит - двое в купальных костюмах, - юноша в полосатых трусах, девушка в темном, должно быть, синем, но потемневшем купальнике. Они лихо вскарабкались на скалу, и юноша стоит себе прямо и грудь вперед, - физкультурник, - а девушка закатывает свой купальный костюм, чтобы как можно больше показать сильные ноги, тоже, должно быть, физкультурница... И так хохочет при этом, что слышно на целый пляж, так что даже и Андрей Османыч фыркнул:
- Ничего, недурной голосок у девчонки! - и тут же размашисто снял рубаху.
Фотограф, повозившись около своего треножника, должно быть, щелкнул уже и сделал им двоим на пурпуровой скале разрешающий жест, потому что физкультурник вдруг поднял физкультурницу и бросил ее в море (так что тихо ахнул Садко), а следом за нею бросился сам, и вот уж, плывя один за другим вразмашку, обогнули они скалу и, выбравшись на берег, стали бросать друг в друга пригоршни гальки.
- Что ж, недурной номер, - сказал, глядя на них, отец.
- Давай и мы будем купаться, - не глядя на него, отозвался Садко и положил на песок тюбетейку и балалайку.
И вот он по колени в воде...
У него странное теперь лицо, очень побледневшее почему-то, а зрачки глаз стали заметно больше.
Он смотрит в воду, где ноги его как будто сломаны волной, а под ногами разноцветная галька. Воды он не чувствует совсем, воду здесь у берега щедро нагрело лечебное солнце, и пахнет от нее вишневкой.
- Ну, давай буду учить тебя плавать, - говорит отец. - Ложись-ка мне на руки!
И руки, и грудь, и спина отца густо покрыты темными волосами, чего раньше не замечал Садко. Это его поражает, и он вскрикивает брезгливо:
- Ты - обезьяна, папа!
- Ты тоже, - отзывается отец. - Ну-ка, ложись и болтай ногами!
Садко хочет плыть так же, как плыли те двое около скалы. Он ложится, болтает ногами и отфыркивает воду, которая сама почему-то так и льется и стремится попасть ему в рот.
- Не глотай!
- Я не... глотаю... А это что?
- Это?.. Так, черт знает что... Жир какой-то рыбий...
И Андрей Османыч одной рукой держит сына, а другой загребает и отбрасывает наплывшую медузу, добавляя при этом:
1 2 3 4 5 6 7 8