После я узнал, что он был приказчиком в том самом магазине, на который она работала.
Сначала они пили чай, потом какую-то наливку - кажется, рябиновку. И за чаем и за наливкой она рассказывала о себе.
Говорила, что у нее был таинственный "он", монтер с фабрики; когда она забеременела, он ее бросил, она долго "каталажилась" с ребенком, потом продала "машинку" и отправила его в "вошпиталь". Потом жила одна... Скучно стало, так скучно!.. И вот...
Она смотрела на него виноватым взглядом, а он на нее снисходительным и смешливым.
Он наливал рябиновку в новые, очевидно только что купленные, рюмки и говорил коротко и громко:
- Пей!
- Потише ты! Там студент! - испуганно указывала она на стену моей комнаты.
- А нам что студент? Наплевать на студента, - возражал он. - Пей!
И она пила.
Маленькая лампочка с зеленым домодельным бумажным колпаком стояла на столе, и от нее падали на их лица бледнозеленые сквозные тени.
Я только мельком взглядывал на его сытое, с закрученными рыжеватыми усами лицо, больше наблюдал я за маленькой женщиной с романическим прошлым.
Она изменилась, оживилась, похорошела. На зеленоватом от лампы лице ее засветились глаза и стали заметнее, выпуклее.
Видно было, что она выбросила из памяти прошлое и хочет жить моментом, и видно было, что боится.
Страх таился где-то в углах ее лица, в углах ее глаз и губ, в изгибах дрожащих пальцев. Клетчатая кофточка на ее груди неровно подымалась от нервного и частого дыхания.
Что ее пугало? Грех? Счастье?
Не знаю, но ее становилось жаль еще больше, чем прежде, и я отошел к столу.
Потом я слышал опять звяканье рюмок, бульканье наливки, ее быстрый опасливый шепот и его короткие замечания вроде: "Наплевать!.. Пей!.. Великая штука!.."
В этот вечер я не слышал, чтобы она молилась, но как потушила лампу, слышал.
Утром, когда я встал, он уже уходил. Я посмотрел в щель.
Лицо у нее было измятое. Непричесанная, желтая, она держала его руку в своих, глядела на него виноватым взглядом и говорила:
- Как же теперь ты жене скажешь? Небось, искала тебя?
- Штука страшная! Загулял с ребятами, вот и все, - отвечал он, искоса оглядывая ее хмурыми брезгливыми глазами.
Ему хотелось поскорей уйти, и он ушел, не оставшись даже пить чай.
Но через день вечером он пришел снова, потом стал часто приходить по вечерам и уходить утром.
Я наблюдал ее днем, за работой, и видел, что она стала не веселее, не счастливее, а беспокойнее. Тот страх, который таился в углах ее глаз, губ, теперь выползал, рос и окутывал все ее лицо. Она уже не пела, но, отрываясь от работы, со сложенными руками долго и бессмысленно смотрела куда-нибудь в одну точку.
И опять мне было и жаль ее и досадно, досадно на то, что она не умеет и боится быть счастливой.
Прошло недели три со дня первого визита приказчика.
Однажды утром, когда он, уже одетый, готовился уйти, в коридоре раздался шум.
- Муж мой здесь, понимаешь? По ночам тут у одной пропадает!.. Должна я его найтить али нет? Ведь я не потаскушка какая!.. Мы - муж и жена обрученные! Мне-то что же теперь, с холодной подушкой спать?..
Голос был грубый, резкий, и мне показалось, что это касается моей соседки.
Я посмотрел в щель и увидел обескураженное красное лицо приказчика и бледный вопрос на ее лице.
Он отворил дверь, чтобы выйти, и на пороге столкнулся с женой. Она была высокая, плотная, некрасивая, с обветренными толстыми щеками торговки. С ней были еще какие-то три бабы, а сзади молодой щуплый малый - дворник.
Муж проскользнул мимо жены в коридор, а она ворвалась в комнату.
Плотная, огромная, разъяренная, она вцепилась толстыми пальцами в жидкие волосы маленькой женщины и повалила ее на пол.
- Это ты что? Это ты не моги!.. - завопил сзади дворник.
Но бабы окружили ее и не давали ему пробиться. Кто были они? Может быть, тоже оскорбленные супруги - не знаю, но они были свирепы.
- Бей ее! Режь ее ножом! Ничего не будет! - орали бабы.
И она била.
По полу, судорожно цепляясь худыми, тонкими руками за мясистые руки жены приказчика, извивалась и стонала моя соседка, а та, согнувшаяся, массивная, широкая, душила ее и давила в грудь коленями.
Я выскочил из своей комнаты и крича стал распихивать баб; они не сдавались без боя, они тоже царапались и замахивались кулаками; от их теплых платков несло овощной лавкой, а от одной разило водкой.
В углу комнаты, около кровати, возилась темная масса. Женщина хрипела, выдавливала из себя грязную ругань и вырывала из головы своей жертвы космы волос, накручивая их на пальцы.
Оторвать ее не было возможности. Я схватил ее за косу, что было силы потащил назад, а дворник бил ее по спине ногой в тяжелом сапоге.
Тогда она поднялась, тяжело дышащая, растрепанная, с налитыми кровью глазами, дрожащая от напряжения, и первое, что она сказала, было позорное слово для маленькой избитой женщины, лежащей на полу с вырванными волосами.
- Полицию! Полицию сюда! - закричал я, увидев собравшуюся в дверях толпу.
- Ничего мне не будет! Не смей мужа отбивать! Ничего не будет! - с визгом и хрипом закричала она в ответ.
И ушла. И ушли за нею бабы.
На полу осталась только она, отбившая чужого мужа. Что с нею сделали! Один глаз ее заплыл и распух, синий и страшный, бледное лицо было все в царапинах и синяках, платье изорвано... И эти космы вырванных темных волос на полу!
Она умерла к вечеру, а перед тем все стонала, не открывая глаз, и харкала кровью.
Одной маленькой тихой женщиной стало меньше на огромном шумном свете.
Рядом с моей комнатой шла бабья работа: умершую обмывали, одевали и укладывали в гроб.
1 2 3