Чувствуя небывалый восторг, Жан де Жизор сбросил с себя все одежды и присоединился к опьяненному сладострастным зельем сообществу катаров. Там уже начался свальный грех, и поначалу еще можно было видеть кишащие и переплетающиеся между собой, как змеи в клубке, тела мужчин и женщин, но потом двери часовни захлопнулись за спиной последнего участника радения, и все погрузилось во мрак. Это было безумие, граничащее со смертью. Жан ползал в этом месиве тел, залитом потом и семяизвержениями, слюной и женской влагой, и беспрерывно совокуплялся, исторгал семя и после этого не охладевал, а еще больше загорался новым желанием. Порой кто-то овладевал им, и тогда особенная волна накатывала на него, и он чувствовал себя женщиной, той самой Жанной, о которой мечтал всю жизнь, и это было ново, страшно тоскливо и сладостно, а душа бунтовала в груди, крича и хлопая крыльями, с которых сыпались оборванные перья, но в какой-то миг, он ясно представил себе, как этой птице оторвали голову, и она, безголовая, трепыхается курицей по зеленой траве… И снова он окунался в это слепое совокупление всех со всеми, и порой ему мерещилось, как во мраке вспыхивают какие-то потусторонние свечения, на миг озаряя кишащее свальное месиво человеческих тел. Это продолжалось много часов, прежде чем участников радения стал обволакивать сон. Он навалился на всех как-то почти одновременно, и Жан растаял в нем, оседлав очередную женщину и лишь намереваясь начать с ней. Очнулся он уже в постели, в одном из домов Ренн-ле-Шато. Первое, что он захотел по пробуждению, это продолжить то, что он собирался начать в момент засыпания, но Бертран де Бланшфор, оказавшийся на ногах раньше него, сказал ему:
— Нет уж, дорогой зятек, достаточно, а то мы ни в какой Иерусалим не уедем. А ведь нам пора собираться в Марсель.
Выяснилось, что утром двери часовни были отворены, всех катаров, уснувших в самых живописных позах, вынесли наружу, одели и разнесли во все стороны, дабы они могли доспать на открытом воздухе. Если бы кто-нибудь нагрянул в это утро в, Ренн-ле-Шато, он мог бы подумать, что эти спящие повсюду люди всю ночь, не жалея сил молились, да так, что едва выйдя из часовни, попадали кто где и уснули благим сном. Правда, не обошлось без жертв — пятеро из участников радения были вынесены из часовни мертвыми. Либо задохнулись, либо не вынесло сердце такого напряжения сил. Четверо мужчин и одна женщина.
Перед отъездом из Ренн-ле-Шато Жан все-таки не выдержал и затащил в сарай одну из крестьянок, а чтобы она не визжала, дал ей целых двадцать сантимов. И все равно покидал деревню не удовлетворенным, алчно поглядывая на пробегающих мимо девушек и женщин.
Все это он с тоской вспоминал теперь, стоя на палубе корабля и гладя на волны Средиземного моря. Внутри у него было пусто и черно, он испытывал отвращение ко всему окружающему и мечтал об одном — вновь очутиться во мраке часовни в Ренн-ле-Шато.
Когда гонец привез в Шомон известие о том, что хозяин Жизорского замка надолго покинул родные края и отправился в Иерусалим служить там прецептором ордена тамплиеров, эта новость привела всех в крайнее возбуждение. Все возрадовались и возвеселились так, словно они были осажденными, увидевшими поутру, что осада снята и вражеское войско удаляется восвояси. Никто из них не подозревал, как сильно каждого из них подспудно угнетало присутствие поблизости этого мрачного человека. Тереза де Шомон, вдова давно покойного Гуго де Жизора, вслух стала восхищаться своим сыном, восхваляя его таланты, благодаря которым он получил столь высокий пост в ордене рыцарей Храма Соломонова, но в мыслях у нее было другое — она решила, что, если старичок-сосед из Шато-ле-Бэна, шестидесятипятилетний Роланд де Прэ, сделает ей предложение, она, пожалуй, согласится.
Робер де Шомон, вторя своей тетушке, восторгался двоюродным братом и сетовал на судьбу — если б он не был женат или, если б тамплиеры не возвратили в свой устав положение о безбрачии, то, возможно, и он дослужился бы к этому времени до какого-нибудь хорошего чина в ордене. Но, на самом деле, глубоко в душе, он нисколько не сожалел о том, что вынужден жить в родном Шомоне и наслаждаться тихим семейным счастьем. Но больше, чем кто бы то ни было, радовалась отъезду Жана де Жизора Ригильда. Да, она тоже наслаждалась тихой семейной жизнью подле любимого и любящего мужа, но, в то же время некая непонятная, спрятанная глубоко в сердце связь существовала между Ригильдой и жизорским сеньором. Он жил в ее сердце как червяк, понемногу посасывая кровь и время от времени ворочаясь. Во сне ей виделся его тяжелый взгляд, от которого становилось холодно в животе, он бежал за нею, хватал, тискал, валил в траву и насиловал ее; она вскакивала в холодном поту, шептала «Отче наш» и трисвятое моление и помаленьку успокаивалась, но все больше и больше укреплялась в мысли о том, что эти сны о Жане де Жизоре мешают ей родить второго ребенка. После рождения Мари, каждый год Ригильда зачинала, но вот уже пять раз у нее были выкидыши, а Робер так страстно мечтал о мальчике. Теперь Ригильда вновь была беременной, и известие о том, что Жан де Жизор отправился в Палестину, вселило в нее зыбкую надежду — вдруг из такого далека он не сможет приходить к ней в сновидения и не будет больше губить ее неродившихся детей? Хотя она и чувствовала, что тяжелый, пронзительный и дерзкий взгляд черных глаз Жана навсегда поселился в ней и от него не так-то просто избавиться.
И, тем не менее, стояло веселое солнечное лето, и мысль о том, что в нескольких лье от Шомона больше не сидит этот загадочный упырь, делала обитателей Шомонского замка еще более счастливыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129