Ее всегда ставили в пример, когда речь заходила о се­рьезном отношении к профессии. Она жила, будто под развернутым крылом. Она знала – со школьных лет, – что ее упорство и верность обя­зательно будут вознаграждены.
Нет, она старалась не ради награды, однако где-то внутри нее всегда жила вера в чудо, которое скоро случится. Возвращаясь домой позже всех, усталая, углубленная в себя, она несла мимо вечерних витрин свою тайну – тайну Золушки, которая знает, чем кончится сказка. Ей доставляло удовольствие в мельчайших деталях продумывать крохотную, ничего не значащую роль. Пусть даже в плохом спектакле. Была в этом какая-то сладость; Эмма выдумывала биографию лисичке, которая появлялась на пять минут в толпе других зверей. Или ежику, у которого за весь спектакль было три слова. Но зато как она проживала зоны молчания! Приходила не за сорок минут до начала – за полтора часа, гримировалась, волновалась, ждала. И знала: насто­ящая любовь не бывает безответной. Все у нее будет – и роли, и режиссеры, и признание… Разве у судьбы нет глаз?
Сегодня ей исполнилось тридцать пять. Сегодня она в который раз видела, как пятидесятилет­няя Ирина Антоновна скачет по сцене, трясет двойным подбородком, изображая хомячка. Детям, наверное, нра­вится? Что может быть благороднее, чем играть для детей?
Сегодня Эмма в первый раз поняла, что спустя полтора десятка лет она будет на этой же сцене играть того же хо­мячка. Или – в лучшем случае – чью-нибудь бабушку. Дети в зале будут меняться, Эмма на сцене будет стареть. И когда-нибудь в антракте ее хватит инфаркт, и ее увезут в больницу, не успев смыть со старушечьих щек нарисо­ванные гримом заячьи усики…
Над мокрым асфальтом плыли черные силуэты прохо­жих. Сумка с дареной вазой сделалась вдруг тяжелой, как цемент. Что чувствовала бы Золушка, доведись ей соста­риться в доме мачехи, в окружении чужих детей и вну­ков?
Вокруг стоял ноябрь – прекрасное время для тех, кто любит себя жалеть.
В понедельник в театре был выходной. Эмма потратила короткий день на стирку, веник и блуждания по продук­товым магазинам; темнота застала ее на кухне, в одино­честве, за ранним ужином. Яичница таращила желтые подсоленные глаза. Ма­ленький телевизор бесшумно перебирал кадры какой-то, по-видимому, мелодрамы, и Эмма глядела на экран заво­роженно и безучастно, как смотрят в огонь камина. И в это время грянул телефонный звонок.
– Алло?
– Эммочка, с днем рождения! Желаю всего-всего! И здоровья особенно! Как делишки, как празднуем?
Иришка, старая Эммина приятельница еще по инсти­туту, всегда отличалась великолепной небрежностью во всем. Она вечно опаздывала на репетиции, теряла деньги, вещи и документы, забывала текст роли, путала не только чужие дни рождения – даже свой однажды забыла и на поздравительную телеграмму от матери долго глядела, выпучив глаза.
При всем при этом Иришка благополучно работала в академическом театре, получила «заслужен­ную» в двадцать пять лет и скоро, через месяц-другой, должна была сделаться «народной».
– Спасибо, Ирочка, – сказала Эмма, невольно улыба­ясь. – Вчера отпраздновала.
– А-а-ай! – длинно вскрикнула Иришка.
– Вот башка моя, вечно забуду, ты прости дуру, лучше ведь позже, чем никогда… Слушай, тем лучше. Раз гостей у тебя сегодня нет, может, выберешься к нам? У нас с Ванькой почти юбилей, пятнадцать лет и одиннадцать месяцев как же­наты… Винишко есть хорошее, тортик там, спектакля нет в кои-то веки, давай, а?
– Нет, спасибо, – сказала Эмма почти испуганно. – Ване привет, конечно, но у меня сегодня… Вот если бы заранее… Нет, нет, спасибо, но сегодня не получится никак.
Иришка с мужем жили в получасе езды на маршрутке. В ответ на звонок за дверью послышалось сперва утроб­ное «Гав! Гав!», потом решительное «Фу!» Ивана, потом смех Иришки, потом лай удалился и стих так внезапно, будто пес провалился в преисподнюю.
На мгновение по­темнел светлый глазок на двери; щелкнул замок, и Иришка, высокая, полногрудая, в восточном шелковом халате до пят, раскрыла Эмме объятья.
– Поздравляю, – сказала Эмма, тыча ей в руки букет осенних астр. – Все-таки пятнадцать лет и одиннадцать месяцев…
– Это мы тебя должны!.. – громко обрадовалась Иришка. – У нас и подарок!.. Боже, ну ты так редко за­ходишь, я понимаю, жизнь эта долбаная, закрученная, но надо же себе делать праздники, если сам себя не пораду­ешь, то кто?.. Давай-ка за стол, за стол, мы тут с Ванькой уже бутылочку – это, а тортик ждет, не надрезали, тебя ждали…
Иван, Иришкин муж, когда-то учился с Эммой на одном курсе, но в театре не работал ни дня – у него об­наружились стихийные способности к предприниматель­ству, и за несколько лет он успел пройти путь от челноч­ника с клеенчатыми сумками до главы крупной и уважае­мой фирмы.
– Привет, Ваня, – Эмма улыбнулась.
Иван галантно ткнулся губами в ее руку; у него были жесткие щекотные усы.
– Сейчас Офелию выпущу, – сказала Иришка. – Эммочка, ты, главное, резких движений не делай. Пусть она понюхает, освоится…
Офелия рождена была для роли Собаки Баскервилей. Эмма никогда не боялась ее – может быть, потому, что не представляла до конца, на что собачка способна. А супруги представляли – и потому первое явление Офе­лии гостям всегда сопровождалось тысячей предосторож­ностей.
Эмма дала себя обнюхать. Потом Офелия, шумно сопя и топая, проследовала в дальнюю комнату и там, судя по грохоту, улеглась.
Стол был накрыт прямо на кухне – благо кухня у суп­ругов была размером с небольшой стадион. В центре стола помещался какой-то многоэтажный, перспектив­ного вида тортик килограммов на пять.
1 2 3 4