Танк не пригоден для жилья; он не вооружен, он бронирован чуть ли не жестью; наконец, в довершение всего, он слеп: командир видит там немного, канонир ничего не видит; остальной состав, включая сюда пулеметчиков, в бою работает среди густой темноты, и все вперемешку лежат на животе, никогда не видя ни начальника, ни неприятеля.
Поистине жаль, что изобретатели наших первых танков, – наших совсем первых танков, – не были хоть немного моряками. Все эти насущно-важные задачи: обитаемость – удобства для человека, который сражается, чтобы он сражался хорошо; вооружение – калибры: поле обстрела: мертвые углы, компенсации; бронировка – поверхность и толщина брони; и в особенности командование – легкость, предоставленная начальнику, чтобы он мог управлять сражением… все форты в мире их изучили, углубили, разрешили… А изобретатели танков пренебрегли тысячью решений, всех хороших, не для того, чтобы предпочесть тысяча первое, свое собственное решение, – нет, ничего не разрешили, они только пренебрегли всяким решением.
Я кончил осмотр. Амлэн, хотя и покинул флот, сумел сохранить его традиции: прежде всего традицию чистоты. В его танке № 241 все чисто, все блестит, все сияет, – несмотря на грязь и пыль, несмотря на всю нечистоту, свойственную земле, – до такой степени, что можно было бы подумать, что находишься на крейсере или адмиральском броненосце… несколько уменьшенного размера.
Лучше того, он сохранил традицию оптимизма: он верит в свой допотопный танк, он верит в свою батарею танков, которые больше похожи на пугала, чем на военные колесницы. Амлэн верит в них, хотя ни одно несовершенство не ускользнуло от него.
– Разумеется, командир, – говорит он, – какой-нибудь морской волк смастерил бы что-нибудь почище. Но это не помешает моей божьей коровке, какова бы она ни была, славно выполнить работу, я вам за то ручаюсь… И в особенности расколотить бошей, сколько придется на ее долю. Вы увидите это завтра, командир.
(День «Ж», день атаки, – был предварительно назначен действительно на завтра).
– Ладно, мы это увидим, мой дорогой старый товарищ…
Он краснеет от удовольствия: «Мой дорогой старый товарищ»?.. Я с ним говорил, как равный с равным… как офицер с офицером. Ах! для него, моего бывшего унтер-офицера, для него, выслужившегося из солдат, этот «дорогой старый товарищ», сказанный мною, офицером, окончившим «специальную» школу, офицером по рождению, это самая редкая, самая славная из почестей…
Обскурантизм?.. не правда ли?.. Это серьезное и спокойное различие, которое все флоты в мире ныне поддерживают без предвзятого решения, без предрассудков, без глупого тщеславия, между красными начальниками и синими начальниками, – обскурантизм? Если вы так думали, вы простак. Равенство во всяком другом месте, кроме суда, является вызовом здравому смыслу, право!
Я ему протягиваю руку, он долго жмет ее своими могучими лапами, железными клещами моряка.
Увы!.. почему этот человек… сделал то, что он сделал… там, в Адриатическом море… да… на миноносце № 624… в тот день, когда… Арель…
Правда… то, что он сделал, он сделал не для себя. Он даже сделал это для меня…
По строгой справедливости, мне кажется, за все приходится платить…
Наплевать!
4. Отложенное наступление
21 октября 1917 года, девять часов вечера; Вайи-на-Эне. Я обедаю в столовой офицеров О.А.67 (шестьдесят седьмого парка Осадной Артиллерии, – объяснение для тех, кто не умеет расшифровывать сокращенный язык, созданный войной), в столовой Амлэна. Амлэн до того осмелел («мой дорогой старый товарищ!»… вы помните?), что пригласил меня на этот последний вечер, который должен был предшествовать атаке. Тем более, что он командовал «за начальника» всем парком и будет командовать во время сражения: номинальный начальник весьма кстати разбил себе колено.
Честное слово: я почувствовал себя польщенным, что меня пригласили: и был очень доволен, что мог принять приглашение.
Я, простой зритель… (штабной офицер сражается за бетонными укреплениями, или где-нибудь в каменоломне, или на колокольне, вне достижения 194-миллиметровых орудий), я, жалкий воин, не слишком бодро себя чувствующий накануне сражения в компании настоящих воинов: воинов, которые завтра бросятся на германскую линию, пойдут бить германскую армию и, одержав победу, если останутся в живых, уснут в германских постелях, – я не надеялся на такую милость судьбы.
Мы обедаем очень весело.
Обед людей, готовых добросовестно рискнуть своей жизнью, на три четверти уже обреченных, обед солдат за семь часов до атаки, ничем не отличается от всякого другого обеда.
За этим столом сидят самые разнообразные люди: X., рабочий, капрал в 1914 году, сержант в 1915, подпоручик в 1916, поручик в нынешнем году, украшенный орденом, потому что он храбрее, чем бывают обыкновенно во Франции; А., герцог и князь, имя которого напоминает о двух самых славных французских победах XIX века; М., внук короля и обладатель двадцати миллионов, исключительно любимый, почитаемый и обожаемый всеми своими солдатами, потому что из всех это самый простой человек, самый серьезный и самый скупой на всякую кровь, кроме своей собственной; 3., парижский обыватель, кроткий, как ягненок и уже весь седой, притом женатый, отец и дед по крайней мере двадцати пяти или тридцати отпрысков всякого возраста и все-таки, бесспорно, самый смелый, самый отчаянно-предприимчивый из всех…
О, наша страна, прекрасная страна братства! И как было бы хорошо умереть за эту страну под гордым солнцем Аустерлица!..
– Бум!..
Германский снаряд; «упал не слишком далеко»… (обычная формула).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53