Так или иначе я вспоминаю спор с Лярокком о выборе персонажей: один-то, кажется, уже выбран, и не последний по значимости; это — Биарриц.
Спускаюсь до набережной. За парапетом распростерт отливный пляж шириной не менее двухсот метров. В прилив он исчезает, волны бьют прямо в парапет, но в отлив воцаряется апофеоз джоггинга. Я снимаю кроссовки и сую их в рюкзак. Под ногами мокрый твердый песок. Бегу на юг, в ту сторону, где к береговой линии подступают отроги Пиренеев. Отчетливо выделяются вдали поселки Серебряного Берега, Бидар, Гитари, Сен-Жан-де-Люс, Андай и самый отдаленный, уже испанский, город Онтараби. Привычный рельеф гор — среди них один четырехглавый шедевр — привычно напоминает контуры Восточного Крыма. Вдруг вспоминаю: ведь это именно в Крыму, в Коктебеле, встретился мне персонаж той «культовой книги», подросток, похожий на… похожий на… Я смотрю на компанию юнцов, пересекающую пляж с сёрф-досками под мышкой. Может быть, там, среди них, шествует тот ученик Лярокка… как его? Да, Ник Оризон. Подбегаю ближе, но они уже в воде, уходят через одну белопенную стенку за другой, к той основной, с которой можно стоя устремиться к берегу. Их тут будет все больше и больше с каждой неделей, пока в разгар сезона тысячи «тружеников моря» со всей Европы не наводнят пляжи как французской, так и испанской Басконии.
Итак, я бегу на юг с Пляжа Басков, потом, как все джоггеры, пересекаю закрытую в связи с возможным камнепадом зону, потом продолжаю бежать через Пляж Марбелла к Пляжу Миледи и далее к Пляжу Илбарриц и только здесь поворачиваю назад. Вся эта дистанция идет по твердому песку или по мелководью, возрастное тело мое вдыхает бриз, слышится ровный рокот Океана, и в этом рокоте я начинаю проборматывать какие-то стишки. Поймав себя на этом не очень-то пристойном для старого сочинителя прозы деле, я понимаю, что по-настоящему вступаю в «романную фазу». Любопытно, что вне этой фазы мне никогда не приходит в голову сочинить какое-нибудь стихотворение. Жажда расставить слова в ритмическом порядке, да еще и скрепить этот порядок рифмами, возникает только в прозаическом процессе. В каком-то смысле это напоминает подзарядку творческих аккумуляторов, а то обстоятельство, что это часто происходит во время бега, только подкрепляет метафору. Где-то я читал, что бег трусцой способствует выработке в организме неких деятельных веществ, именуемых «кинины». Ну что ж, кинины, давайте искать рифму на слово «тамариск».
И вновь — аллеи тамариска,
Бискайский мир, мильон примет!
Хожу, таскаю том Бориса
И как предмет секу предмет.
Гремящий мир гульбы и риска
Все жаждет склоны простирнуть,
Где над уродством тамариска
Цветет зеленый пастернак
Иль там укроп. Деталь кубизма,
Пересеченье плоскостей,
А волны прут, самоубийцы,
Акрилом пачкая пастель.
Вглядитесь в дупла тамариска,
В уродства ссохшейся коры,
Увидите черты арийца
И черные рога коров.

II. Непохожий на Ахилла
Вечерами я часто гулял по городу, стараясь не особенно удаляться от берега. Сидя тут в одиночестве неделю за неделей, можно было бы заскучать, если бы не нарастание «романной фазы» да присутствие неизмеримого в своем могуществе соседа, что постоянно гремит в шестистах метрах от твоего сада, словно бесконечный товарный состав. В ожидании заката я заходил в прибрежные бары и выпивал то кружку бельгийского пива «Лефф», то стакан баскского терпкого вина. Солнце, накалив горизонт, садилось прямо в море. Закат распускал гигантский павлиний хвост. При поворотах хвоста над ним возникали чистейшие звезды. Настроение улучшалось. Оно (настроение) подмигивало этим чистейшим звездам юности.
«Мигель, — обращался я к бармену, — налей-ка мне еще одну кружку „Левого“. Он тут же с улыбкой подавал то, что просят, как будто знал, что такое „ЛЕФ, Левый Фронт в Искусстве“. Я начинал снова бубнить что-то ритмическое.
Он стар, но молодо пьянеет.
Вокруг восторг и похабель,
А на отрогах Пиренеев
Вновь вырастает Коктебель.
Попробуй скрыться от изъяна
Туда, где книга, как стена.
Увидишь: Лунина Татьяна
В романе том плечом титана
От грешных дел защищена.
В кармане пиджака звучит бравурная гамма мобильного. Это, конечно, она, Танька Лунина.
«Ну что, чем ты там занимаешься?» — спрашивает она.
Этот женский голос с хрипотцой; даже без звука «р» в нем слышится легкое грассирование.
«Как обычно, — отвечаю я. — А что у тебя?»
Грубоватый смешок: «Сгущается лажа. Клемент гррозит рразогнать прродюссерскую грруппу. Жоррж и Кэт ррычат, что ты там, в сценаррии своем, рраскатился не на десять лимонов, а на все двадцать. Агрриппина вдрребезги погррязла в кастинге, брродит по Тверрской, выискивает прроституток на рроли кррымской арристокрратии».
От этого неистовства звука «р» у меня начинает кружиться голова. «Татьяна, побойся бога, как это можно „погрязнуть вдребезги“?» Она замолкает и молчит, чтобы я что-нибудь еще сказал, но я молчу, как бы настаивая на ответе.
«Ну что это за дуррацкие прридиррки?» — тихо произносит она, и от этой еле слышной хрипотцы у меня перехватывает дыхание.
«А чего они тебя-то во все эти дела посвящают?» — строго спрашиваю я.
«А почему же меня-то не посвящать? — очень остро возмущается она. — Ты считаешь, что перрсонаж не может быть в куррсе перредрряг?!»
Снова молчание. Она хочет приехать сюда, понимаю я. Жаждет встречи с автором. Боится выдохнуться.
«Ну а как там вокруг-то все развивается? — спрашиваю я. — Как там твои мужики-то? Собственнические-то инстинкты не очень сильно проявляются?»
Она хохочет. Вот что мне всегда в ней нравится — эти вспышки хохота с бабской лукавизной, если есть такое слово в русском языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19