— Ах, боже мой, — точно вступая в спор, сказала Александра Матвеевна, — а рабочие хотят Коле памятник ставить. Вот, пожалуйста, письмо из Москвы от бывшего рабочего нашего завода. Он теперь председателем в каком-то важном месте, сколько благодарности к Коле, и в обиде — узнал, что Коля был в Москве и не заехал к нему.
Шура всех ответственных работников, где бы они ни работали, называла председателями.
— Тетя Маша, — спросил Алеша, — как вы думаете, кто победит, немцы или англичане?
— Не знаю, деточка, — рассеянно сказала Марья Андреевна, — главное то, что мы не воюем.
— Пить, — басом сказал Петька.
— Сам пойди и налей из графина, — сказала Анна Гермогеновна.
— Мамочка, он ведь все опрокинет на себя, — сказала Марья Андреевна.
— Пусть, — сказала Анна Гермогеновна, — пусть привыкает. Так вас отец воспитывал.
— А мне кажется, что это перегиб, — проговорила Марья Андреевна.
Она сама не отдавала себе отчета, почему ее раздражают мать и Шура.
Во всем, что они говорили, она чувствовала скрытый укор себе и Грише: в том, что рабочие любили Колю и что пришло письмо от какого-то выдвиженца из Москвы. Словно все эти рассказы имели тайную мораль: «Вот видишь, вы-то в Николае ничего хорошего не видели».
Ее раздражала царившая в доме интеллигентская добродетель. Как и в далекое время детства, мать почти ежедневно вспоминала о своем знакомстве с Короленко. С утра детям внушали, что они должны сами стелить себе постели, сами одеваться. Алеша выносил мусорное ведро, чистил ботинки. Даже маленького Петьку посылали в аптеку.
«Душно здесь», — думала Марья Андреевна.
Но одновременно ей становилось тревожно и тяжело. Вспомнилось, как весной тридцать седьмого года Николай написал, что его обвинили в общении с врагом народа — братом Виктором — и что ему грозит беда. Он просил Григория Павловича написать в партийную организацию завода, удостоверить, что знает его в течение двадцати лет. Гриша сказал: «Не могу я сам по себе писать, меня не запрашивали, запросят — я отвечу». Она написала брату, что его письмо не застало мужа, Гриша уехал на три недели. А потом и надобность миновала — обвинения отпали. И особенно тяжело было вспоминать открытку брата: он радовался, что отъезд освободил Гришу от ненужных беспокойств. А Виктор? Какой ужас охватил ее и Гришу, когда они узнали об его аресте! Как безрассудно поступил Коля, взяв Левушку к себе!
— Зачем я здесь? — вдруг сказала она вслух. — Шура выздоровела, завтра я уезжаю в Москву.
И оттого, что найден такой простой выход, она почувствовала себя счастливой.
День отъезда прошел незаметно.
Мать сидела у печки, на ее лице было спокойное, бессильное выражение. Шура штопала Петькину курточку с золотыми пуговицами; и в этой матросской курточке с крошечными пустыми рукавами была невыносимая беспомощность. Жалость и любовь, как в первый день, когда она прочла телеграмму о смерти брата, охватили Марью Андреевну. Уже перед ее глазами стояли картины московской жизни — занятия со слушателями, лыжные прогулки, телефонные звонки подруг. И, стыдясь своего счастливого жребия в жизни, она особенно остро ощущала жалость к матери, племянникам, Шуре.
— Дорогие мои, дорогая моя, — сказала она и обняла мать, — давайте перед отъездом поговорим по душам. Мы ведь строим зимнюю дачу. Давайте все там поселимся большой семьей. Алеша и Петька как в раю будут и зимой и летом. Мы там уже посадили клубнику, этим летом соберем первые ягоды. Разведем цветники, запасем сухих дров, мы с Гришей будем то в городе, то на даче с вами. Хорошо? Ладно? Условились? Ну чего же вы молчите?
Шура подняла глаза от шитья и сказала:
— Спасибо большое. Только ведь мне работать нужно — как же я на даче буду жить. Но большое, очень большое спасибо.
— И я хочу преподавать английский язык, — проговорила Анна Гермогеновна.
— Что вы, мамочка, вам пора отдохнуть, — решительно сказала Марья Андреевна, — ну, в общем, увидим, я уверена, все устроится.
Перед отъездом, уже в пальто и в шляпе, Марья Андреевна, боясь расплакаться (она дала себе слово больше не плакать), ходила по кабинету и говорила:
— Боже мой, я опоздаю, где же Шура?
Марья Андреевна подошла к матери:
— Мамочка, дорогая моя… Я вас прошу об одном. Приезжайте в Москву. Ну поймите же, дорогая моя, ведь теперь нельзя жить такой большой семьей с Шурой и детьми. Вы должны к нам поехать, Левушку надо устроить, а Шуре мы поможем со службой. Ей легче будет самой, клянусь вам. А вы к нам, мамочка, только к нам, слышите? Это мое единственное желание.
Мать погладила дочь по плечу и сказала:
— Девонька моя, не нужно волноваться, не нужно спешить, мы все решим, вся зима впереди.
— Мамочка, вы сердитесь на меня, плохую, эгоистичную? Не сердитесь? Приедете в Москву?
В комнату вошла Шура.
Она посмотрела на расстроенное лицо Марьи Андреевны и сказала:
— Анна Гермогеновна, почему вы не хотите в Москву? Ведь там хорошо.
— Шурочка, уговорите маму, — просительно проговорила Марья Андреевна. — Я сразу же вышлю деньги по телеграфу.
Александра Матвеевна жалостливо улыбнулась и развела руками.
— С богом, — решительно сказала Анна Гермогеновна, — а то на вокзал опоздаешь. Теперь вот что: я из Колиного дома не уйду. Вместе с Шурой будем тянуть. И Левушка не уйдет в казенный дом. Вместе пробедуем. Когда вышлешь деньги, я приеду, поживу у вас немного, погощу.
— Мамочка, приедете? Мы вас уговорим с Гришей!
— Обещаю — значит, приеду. Колю вспоминайте. — И она поцеловала дочь слабыми холодными губами.
Потом она почти злобно крикнула Александре Матвеевне:
— Не реветь, а то я сама зареву!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148