- Ну вот, видишь, - сказал он укоризненно, - черви завелись и шевелятся. Я говорил командиру, - зачем мучиться было со мной, оставили бы наверху, я бы гранаты мог бросать, а там бы пристрелил сам себя.
Он снова посмотрел на рану и недовольно сказал:
- Так и ходят, так и ходят.
Часовой сердито сказал ему:
- Не тебя одного тащили, с этими двумя, - он показал на лежащих, четырнадцать человек покойников.
Нюша Крамаренко сказала:
- Чего же вам здесь мучиться, поднялись бы на-гора, там хоть в больнице обмоют, повязку сделают.
Раненый спросил:
- Кто ж, немцы? Нехай тут меня живым черви съедят.
- Пошли, пошли, - сказал часовой, - нечего здесь, гражданки, агитацию разводить.
- Постой, постой,- сказала Марья Игнатьевна и начала вытаскивать из-за пазухи кусок хлеба. Она дала хлеб раненому. Часовой протянул руку с автоматом и властно-сурово сказал:
- Запрещено. Каждая кроха хлеба, которая в шахте, поступает командиру для дележа. Пошли, пошли, гражданки! Нечего!
И они прошли дальше мимо госпиталя, где стоял уже запах смерти, такой же, как в мертвецкой, в которой они были несколько минут назад.
Отряд расположился в выработанной печи на первом западном штреке восточного уклона шахты. На штреке стояли пулеметы, имелось даже два легких ротных миномета.
Когда депутация свернула на штрек, женщины услышали звуки столь неожиданные для них, что невольно остановились. Со штрека раздавалось пение. Пели негромко, устало, пели какую-то незнакомую им песню, мрачную, невеселую.
- Это для духовности, заместо обеда, - сказал серьезно сопровождавший их боец, - второй день командир разучивает с ними; еще отец, говорит, пел ее, когда при царе на каторге был.
Одинокий голос, полный печали, затянул:
Наш враг над тобой не глумился,
Вокруг тебя были свои,
И мы, все родные, закрыли орлиные очи твои...
- Слушайте, бабы, - тихо и серьезно сказала Нюша Крамаренко, - вы меня пустите наперед, я лучше вас сумею слезами, криком. А то ведь ребята, видно, такие, что постреляют там немцы детей наших, а они на своем стоять будут.
Старик вдруг повернулся к ним и сдавленным голосом, охваченный бешенством, сказал:
- Что, суки, уговаривать пришли, - так вас самих пострелять надо!
И Марья Игнатьевна шагнула вперед, отстранила Нюшу и старика и сказала:
- А ну, пустите меня, мой черед пришел говорить.
Часовой, стоявший на штреке, вскинул автомат.
- Стой, руки вверх!
- Бабы идут! - крикнула Марья Игнатьевна и, пройдя мимо, властно спросила:
- Где командир, показывай.
Из темноты послышался негромкий голос:
- В чем дело?
Бензинка осветила группу красноармейцев, полулежавших на земле. В центре сидел большой, плечистый человек с круглой русой бородой, густо запачканной угольной пылью.
Все сидевшие вокруг него были тоже в угле, с черными руками, белки глаз их поблескивали, и зубы казались белыми, снежно-белыми.
Старик Козлов смотрел на их лица с великим умилением души: это были бойцы, прошумевшие своей железной славой по всему Донбассу. И ему казалось, что он увидит их в кубанках, в красных галифе, с серебряными саблями и лихими чубами, торчащими из-под папах и фуражек с лакированными козырьками. А на него смотрели рабочие лица, черные от рабочей угольной пыли, - такие лица были у его кровных друзей, рабочих- забойщиков, крепильщиков, запальщиков, коногонов. И, глядя на них, старый забойщик понял всем своим сердцем, что страшная горькая судьба, которую они предпочли плену, - это его судьба.
Он сердито оглянулся на Марью Игнатьевну, когда та заговорила.
- Товарищ командир, - сказала она, - мы к вам вроде депутации.
Он встал, высокий, очень широкий и очень худой, и тотчас поднялись за ним красноармейцы. Они были в ватниках, в грязных шапках-ушанках, заросшие бородами. И женщины смотрели на них. То были их братья, братья их мужей, такими выезжали они из шахты после дневных и ночных упряжек, - в угле, спокойные, утомленные, щурясь от света.
- В чем же дело, депутатки? - спросил командир и улыбнулся.
- Дело простое, - ответила Марья Игнатьевна, - собрали немцы баб и детей и сказали: отправляйте женщин в шахту, пусть уговорят бойцов сдаваться; если не сумеете их на-гора поднять, постреляем вас всех тут с детьми.
- Так, - сказал командир и покачал головой. - Что же ты нам скажешь, женщина?
Марья Игнатьевна посмотрела в лицо командиру; она повернулась к двум своим товаркам и спокойно, печально спросила:
- Что же мы скажем, женщины? - И стала вытаскивать из-за пазухи куски хлеба, коржи, вареную свеклу и картофелины в кожуре, сухие корки.
Красноармейцы отвернулись, потупились, стыдясь смотреть на пищу, прекрасную, немыслимую своим видом, своим обаятельным запахом. Они боялись смотреть на нее, - то была жизнь. Один лишь командир смотрел прямо на холодный картофель и хлеб.
- Это не только мой вам ответ. Добро это мне старухи наносили, сказала Марья Игнатьевна, - еле ведь донесла, все боялась, как бы немец под кофтой не пощупал. - Она выложила все это бедное приношение в платок, низко поклонившись, поднесла командиру, сказала:
- Извините.
И он молча поклонился ей.
Нюшка Крамаренко тихо сказала:
- Игнатьевна, я как увидела того раненого, как его живым черви едят, услышала его слова, так я обо всем забыла.
А Варвара Зотова оглядела красноармейцев улыбающимися глазами и сказала:
- Выходит, ребята, зря депутация в шахту ездила.
И красноармейцы глядели на ее молодое лицо.
- А ты оставайся с нами, - сказал один, - выйдешь за меня замуж. 81
- Ну и что ж, пойду, - сказала Варвара, - а кормить жену будешь?
И все тихо рассмеялись.
Два с лишним часа просидели женщины в шахте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154