Стриженные наголо солдаты разных возрастов, но с одинаково торчащими ушами сидели в недавно полученном, еще не обношенном обмундировании за тесными школьными партами и смотрели не на лектора, а чуточку левее.
Чуточку левее от старшего политрука Каца, порой отвлекая его самого, стояла, нагнувшись, больших размеров русская баба по имени Глафира и тряпкой из мешковины мыла дощатые полы, гоняя перед собой темные лужи с грязной пеной. Ее широкий зад был направлен на слушателей, глаза которых были, естественно. прикованы к этому заду. Юбка задралась, высоко оголив белые толстые ноги со вздутыми синими венами. При каждом движении край юбки уползал все выше, и стриженые солдатские головы склонялись все ниже, чтобы еще глубже заглянуть под юбку.
На побеленной известью стене висел длинный плакат с большими красными буквами:

Бойцы Красной Армии!
Внуки Суворова и Кутузова!
Россия смотрит на вас!
Грудью прикроем Родину-Мать!
Все бойцы в этой казарме и даже старший политрук Кац никак не могли приходиться внуками русским дворянам Суворову и Кутузову, потому что были евреями. Да еще из Литвы. О том, что их зачислили во внуки Суворова и Кутузова, они и представления не имели. И по очень простой причине — не умели читать по-русски.
Одна лишь уборщица Глафира могла претендовать на кровную связь с великими полководцами, но тогда бы ее следовало называть не внуком, а внучкой.
— Не отвлекаться! — строго предупредил солдат старший политрук Кац. — Одно из двух. Или вы будете смотреть на Глафиру… или…
— Одно из двух, — услужливо подсказал политруку рядовой Мотл Канович.
Кац проходил с солдатами — новобранцами Шестнадцатой Литовской дивизии раздел Устава Внутренней службы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, посвященный боевому знамени.
— Канович! Встать! Повтори, что такое знамя.
Мотл Канович, бывший портной из местечка Ионава, вылез из-за парты и, сутулясь, свесил руки по швам.
— Можно отвечать на идише? — спросил он по-еврейски.
— Нет. Только на русском. Мы, Канович, не в вашем местечке Ионава, а в России, и здесь протекает не река Неманас, а Волга-матюшка река.
Уборщица Глафира, которая, кроме русского, других языков не знала и до того, как попала вольнонаемной в Литовскую дивизию, даже не предполагала о их наличии, не разгибаясь, поправила политрука:
— Не матюшка, а матушка. Господи, политрук, а чего лопочет!
— Глафира! — стал строгим Кац. — Одно из двух. Или вы замолчите и не будете мешать… или…
— Да мне-то что?.. — повернула к нему почти заголенный зад Глафира и сильным толчком тряпки погнала пену по доскам. — Ты — командир, ты и учи.
— Ну, так все-таки, что такое знамя, Канович?
— Знамя?.. Вас интересует, что такое знамя?..
— Да, меня интересует.
— Хорошо… Это… это… Ну, флаг.
— Знамя, Канович, — это символ.
— Что такое символ? — спросил Канович.
— Что такое символ? — переспросил Кац и задумался. — Символ… Это… это… Символ.
— Может быть, на идиш? — попробовал выручить политрука бывший портной.
— Никаких идиш! — рассердился Кац. — Устав Красной Армии написан по-русски. Еврейского Устава пока еще нет… и не будет.
— Кто знает? — пожал плечами рядовой Моня Цацкес.
— Цацкес, встать! Идите, Цацкес, ко мне. Вот здесь, на плакате, нарисовано наше красное знамя. Объясните мне и своим товарищам, из чего оно состоит.
— А чего объяснять-то? — заметила, выкручивая тряпку, Глафира. — Переливать из пустого в порожнее…
Моня Цацкес, невысокого роста, но широкий в кости новобранец пошел к политруку, ступая по свежевымытому полу на носках своих красных больших ботинок, и сделал круг, обходя обширный Глафирин зад.
— Знамья, — взглянув на плакат, почесал стриженый затылок Цацкес, — составлено… из…
— Господи! Не знамья, а знамя, — вмешалась Глафира, не разгибаясь и с ожесточением гоняя тряпкой мутную лужу.
— Не перебивать! — одернул Глафиру старший политрук. — Продолжайте, Цацкес.
— Знамья состоит из… красной материи…
— Не материи, а полотнища, — качнул рыжим одуванчиком Кац. — Дальше.
— Из палки…
— Не палки, а древка.
— Что такое древко? — удивился Цацкес.
— Палка. Но говорить надо — древко.
— Надо так надо.
— Солдатская доля, — вздохнула Глафира, — хочешь не хочешь, говори, что прикажут.
— Дальше, Цацкес.
— На конец палки, то есть… этого самого… как его… надет, ну, этот… как его… Можно сказать на идише?
— Нет. По-русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец.
— Объяснил! — хмыкнула Глафира. — Мало ли чего надевают на конец?
— А что мы видим в наконечнике? — спросил Кац.
— Мы видим… — задумался Цацкес, вперившись своими круглыми черными глазами в плакат. — Мы видим… этот… ну как его… Молоток!
— Молот, — поправил Кац. — И…
— И… — повторил за ним Цацкес. — Что это, я знаю, а выговорить не могу.
— Серп, батюшки! — вставила Глафира. — Чего тут выговаривать?
— Серп, — сказал Цацкес.
— Значит, серп и молот, — подвел итог старший политрук Кац.
— Правильно, — согласился Цацкес.
— А что означают серп и молот? — подумав, спросил старший политрук.
— Не знаю… — простодушно сознался рядовой Цацкес.
— Много упомнишь… на таком пайке… — сочувственно вздохнула Глафира, повернув зад к аудитории, и солдаты все как один снова пригнули стриженые головы к партам, силясь разглядеть что-то под ее задравшейся юбкой.
— Серп и молот — это символ, — сказал Кац и строго посмотрел на зад уборщицы, остервенело шуровавшей замызганный пол казармы.
— Дожила Россия, — сокрушенно вздохнула Глафира. — Докатилась, матушка… защитников понабирали… Много они навоюют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47