И вдруг я очутился на похоронах Овакима, и на этом закончилась его история, если не считать, что вот, тридцать пять лет спустя, я пишу о нем.
Оваким был частью рода человеческого: печальный, одинокий, хохочущий.
Были и многие другие: родные, друзья, незнакомцы.
Хафф торговал воздушной кукурузой с тележки на Республиканском углу, где я каждый вечер после школы продавал газеты. Это был худой старик с широкой черной повязкой на левом глазу и щеке. С первого взгляда люди пугались его вида, со второго, пожалуй, тоже. Я не припомню, чтобы кто-то хоть раз остановился поболтать с ним. Он производил впечатление мрачного человека, было в нем что-то зловещее. На самом же деле он был просто одиноким стариком, обитал Хафф в меблированной комнате, его единственной собственностью была тележка для воздушной кукурузы. Каждое утро часов в десять он толкал тележку от своего жилища на угол и вечером возвращался домой к десяти. Мы с Хаффом подружились, когда ему уже, наверное, было лет под восемьдесят, а мне девять или десять. Я продавал газеты целый месяц, прежде чем мы с ним впервые заговорили. Однажды дождливым вечером он подозвал меня к тележке и протянул пакет с кукурузой. Я поблагодарил его и принялся поглощать кукурузу. Было здорово. После этого мы подружились. Каждый вечер, когда все стихало и улицы пустели, мы стояли и болтали. Хафф, как я выяснил, был атеистом, но, подобно многим атеистам из малых городов, он держал свои убеждения при себе и был глубоко порядочным человеком, может быть, даже верующим. Помнится, когда он как-то заметил, что род человеческий порочен – я не услышал злобы в его словах: я чувствовал, что он говорит с сожалением, состраданием или даже любовью. Он говорил о писателях, чьи книги читал своим одним глазом, глаз был воспален, слезился и, казалось, вот-вот вывалится из глазницы. Время шло, и я совершенно забыл о его физическом недостатке, потому что ощущал его внутреннюю красоту. Он был горд и независим. Однажды вечером я вызвался толкать тележку вместо него, потому что нам было по пути, но он и слушать не захотел. А спустя несколько недель или месяцев он попросил меня довезти тележку до дому. Для меня это было одно удовольствие, но я догадывался, что ему, должно быть, очень нездоровится. На следующий день, когда я пришел на угол с газетами, Хаффа не было. Я отправился к нему на Моно-стрит, и хозяйка сказала, что он лежит больной. Я навестил его. Чем больше мы с ним говорили, тем больше я понимал, как он болен, изнурен и, тем не менее, отчаянно борется и не хочет умирать. Он хотел остаться в нашем мире. Хотел вернуться на Республиканский угол со своей тележкой, где он мог бы созерцать род человеческий и быть его частью. Он спросил, не смогу ли я прийти на следующий день в обеденный перерыв. Я ответил да. Когда по нашему уговору я появился у него, Хафф встал с постели и в ожидании сидел на стуле очень усталый. Он попросил откатить тележку на угол. Я согласился. Оставив его на Республиканском углу, я вернулся в школу. После школы я нашел его на том же месте. Он был очень болен, но на его устах блуждала улыбка. Так продолжалось месяц. А тем временем я взял в публичной библиотеке прочитанные им книги и начал изучать их: Ингерсолл, Пейн, Эмерсон. Я читал быстро и небрежно, но, пожалуй, докопался до того, что мне было важно: род человеческий – это то, что мы хотим в нем видеть, и мы свято верим, что так оно и есть и что человечество способно на все, на что мы надеемся. Мы с Хаффом говорили об этих вещах. Признаться, временами я испытывал к нему внезапные приливы неприязни: за его ужасный вид, за то, что он такой неудачник, за его плачевное состояние и одиночество, за то, что он упорно цепляется за жизнь, за место под солнцем, за его внешность и запах. Но вскоре эта неприязнь проходила, ведь я знал: кем бы и каким бы он ни был, Хафф остается добрым человеком, беспомощным, искренним, моим соседом, другом, современником. Целый месяц, день за днем, в полдень и в десять часов вечера, я толкал его тележку то туда, то обратно. Я знал, что Хафф умирает. Я даже спросил его, не хочет ли он лечь в окружной госпиталь, что у ярмарки, и отдохнуть там остаток жизни. Он сказал нет. Он хотел жить по заведенному у нас распорядку жизни. Однажды днем хозяйка сообщила мне, что ночью он скончался. С тех пор я его не видел. На похороны я не пошел. Я не хотел даже знать, состоялись ли они. Про людей вроде Хаффа по городу ходили байки, будто они скряги и у них где-то припрятано огромное богатство. Я никогда в это не верил. Я знал, что какое-то время он владел тележкой, с которой торговал воздушной кукурузой. Больше эту тележку я не видел.
Хафф тоже принадлежал к роду человеческому.
Другим человеком, которого я открыл для себя во Фресно, был мальчик, даже зимой он ходил в Эмерсоновскую школу разутым. Его семья приехала в город в фургоне, поставленном на стоянку у железнодорожного полотна близ консервного завода. Их было четверо или пятеро детей, отец и мать. Жили они в фургоне. Мальчик ходил в школу недели две, затем семейство собралось и куда-то переехало. Он был терпеливый парень, хотя и страдал, когда не мог назвать мисс Чамберс свой адрес, когда столько мальчиков и девочек считали его чудаком только потому, что у него не было обуви, страдал больше, чем можно было предположить. Я долго раздумывал, как завести с ним дружбу, но этому так и не суждено было осуществиться. Он не желал ни с кем водиться, и его можно понять. Я же хотел сказать ему, что он мог бы продавать газеты и зарабатывать – помогать собственной семье и себе самому, но иногда бывает верхом неприличия навязывать другим свою помощь.
1 2 3