— Как? — Она резко повернулась к нему.
— Как всех. Хватит валять дурака.
Весть о том, что кого-то поднимают на ноги обычно быстро облетала корпус, привнося в его жизнь толику разнообразия и надежды.
Обмотанная бинтами, с лангетами на ногах, Айка стояла в громоздком манеже и думала, как хорошо, что её не видит Гали. Точнее, она даже не стояла, а висела на двух стенках манежа, и ни одно колёсико не сдвинулось с места за те пять минут, которые она провела в вертикальном положении. Ноги и бедра казались свинцовыми, слегка кружилась голова. Буков с медсестрой поддерживали её за плечи, стараясь придать катастрофически падающему настроению Айки хоть какую-то высоту, но её бледное лицо не выражало ни малейшей радости. Ей было дурно.
— Все, хватит, — сказала она, чуть не падая в обморок, и Буков, подхватив её внезапно обмякшее тело, отнёс в постель.
— Ничего, девочка, ничего. — Он промокнул полотенцем испарину на её лбу.
— Всему своё время. Ты будешь ходить. Будешь! — почти выкрикнул он, и в его голосе Айке почудились нотки отчаяния.
Откинувшись на подушки, Айка долго прислушивалась к себе: в ногах, будто набитых ватой, лёгкое покалывание и жжение, значит, не совсем уж мёртвые. Слегка подташнивало.
И какая дьявольская сила сковывает мышцы?
В их доме, на втором этаже, жил «гармонический человек» Валерий Трофимович Жигулин. «Гармоническим человеком» его назвала мама за то, что он обладал необыкновенными свойствами, которые, на взгляд Айки, вовсе не делали его гармоничным. Так, Жигулин устно извлекал корни из семизначных чисел, лежал, не поранившись, на битых стёклах, умел находить железным прутом спрятанные предметы. Он работал учителем физкультуры, а па досуге выступал с лекциями о возможностях человеческого организма, демонстрируя их на себе. Хотя это были и не фокусы, а достижения ума и тела, Айка все равно считала их трюкачеством по тон причине, что было неясно — для чего все это? Жигулин восхищал и одновременно приводил в недоумение. Зачем ему столь необычные качества? Уж, наверное, не только затем, чтобы хвастаться перед друзьями и соседями. Но тогда для чего?
Одно время Жигулин пытался ухаживать за Айкиной матерью. Пару раз пригласил в театр, а когда та отказалась, — мол, не хочет оставлять дочь одну, — зачастил по вечерам на чай. Разведенец, он приехал откуда-то из Сибири и рассказывал много интересных историй об этом крае, о себе.
— Должно быть, ваша жена страдала, наблюдая, как вы лежите на стёклах, — сказала как-то Айка.
Жигулин рассмеялся и, шевеля желваками аскетически впалых щёк, пошутил, что наоборот, именно эта способность привлекла её, приёмщицу пустой тары продуктового магазина: она била бракованные бутылки, и он спал на их осколках.
— А если серьёзно, — сказал Жигулин, — я был тайным учеником Ульяшки, сестры моей супруги.
И Айка услышала рассказ о сибирской деревенской девахе Ульяшке, которую за слабость ума прозвали юродивой. В двадцать лет, переболев энцефалитом, Ульяшка повредилась головой, стала летом и зимой ходить простоволосой, босиком, в свободном, без пояса, тёмном платье, похожем на рубище. Никакая болячка с тех пор не приставала к Ульяшке, этой гигантской девке со спутанными кудлами на голове. Как только сходил с роки лёд и земля, ещё не совсем оттаявшая, продрогшая, чуть начинала дышать теплом, Ульяшка вешала себе на грудь привязанный к верёвке сколок валуна и под взглядами выстроившихся на мосту зрителей, в основном мальчишек, входила в ещё ледяную воду речки. Жигулин собственными главами видел, как минут семь шла она по выгнутому речному дну и над головой её мерно всплывали пузырьки воздуха. Выйдя на другом берегу, Ульяшка сбрасывала с шеи камень, кланяясь на все три стороны, выталкивала из могучей груди мощные струи воды и с песней о наступившей весне шла куда-то в тайгу, откуда возвращалась дня через три, исхлёстанная ветками, исцарапанная, но весёлая, загадочно сообщая каждому встречному, что нынче она с самим батюшкой-медведем зналась.
После Ульяшкиного речного перехода обычно устанавливались тёплые дни, в полях начинался сев. Старики считали Ульяшку святой и не позволяли молодёжи смеяться над ней.
— И ещё одним замечательным свойством обладала Ульяшка, — рассказывал Жигулин, пропуская пятую или шестую чашку чая. — Бывало, зайдёт в избу и как закричит: «Наводнение!» Все вскакивают, лезут на русскую печь, потому что в двери и впрямь врывается поток неизвестно откуда взявшейся воды. А Ульяшка руки в боки, кудлатую свою голову назад и стоит, заливается. Это она так шутила, наводя на людей гипноз. Она-то и заставила меня призадуматься: что же, мол, мы, люди, представляем из себя, на что способны? Вот и стал я тренировать свой ум и тело. До Ульяши мне, разумеется, далеко, но кое-чего достиг.
Жигулин почему-то вызывал у Ирмы насторожённость, даже некоторый испуг своими феноменами. И она так и не подружилась с ним, хотя порой приглашала па обед или ужин. Айка догадывалась, что мать делает это из чисто педагогических соображений: ей нравилось, что Жигулин постоянно внушает дочери, что человеческий организм обладает великими возможностями.
В этот раз она вспомнила о Жигулине с гнетущей досадой. Где они, куда запрятались, эти пресловутые возможности? Почему не проявляют себя именно в том случае, когда и впрямь необходимо? Так ли уж обязательно уметь лежать на стёклах, ходить под водой? Нет, она не может упрекнуть себя в лени — чуть ли ни треть сознательной жизни отдано мышечному тренажу и плаванию. Может, не хватает веры в собственные силы? Да, порой падает духом, когда смотрит на свои ноги, эти безвольные плети.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85