— Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу…— Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?— Как ты могла подумать, — сказал я, стараясь быть серьезным.— Если ты пошутил, это жестоко, — сказала она. — Со мной никогда так не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.— Если я пошутил, — сказал я, — даю слово.Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из зоны лжи и, выныривая, продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что все еще находился в этой зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а так себе, фантазия. Не всякая неправда — ложь. Честно было бы считать ложью такую неправду, из которой извлекается выгода.— А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, — сказала она.— С удовольствием, — ответил я.— Ты или сумасшедший, или негодяй, — сказала она.— А кого бы ты предпочла?— Конечно, сумасшедшего, — сказала она с таким пафосом, что мы оба рассмеялись.Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни о чем не говорили, но все было ясно и спокойно.Потом я заметил, что она начинает замерзать. Она побледнела, а губы стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.Я давно заметил, что море великий примиритель. Видимо, оно создает такую сильную общую среду, что все остальное по сравнению с ним можно считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще стояло высоко.Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать почти насильно сунула нам в сумку. Мы их не хотели брать, но в таких делах родители всегда оказываются мудрее.— Молодец мамочка, — сказала она, вытаскивая из сумки бутерброды с котлетами. Еще у нас были апельсины.— Она вообще молодец, — сказал я, налегая на бутерброд.— Почему вообще? — спросила она и понюхала котлету, прежде чем надкусить.— Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.— А-а, — сказала она, — дай бог, если ты так думаешь.Мы углубились в еду. Через пять минут от моей доли ничего не осталось. Я с наслаждением закурил и стал спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы приступить к апельсинам.Еще раньше я успел заметить, что она плохо и медленно ест. Сейчас она ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.Лодка медленно шла по течению. На том месте, где стояли рыбаки, теперь никого не было. Волны слегка увеличились, но погода стояла хорошая. Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море.— Не слишком ли ты много куришь? — сказала она по-хозяйски.— Я давно не курил, — сказал я и, бросив за борт сигарету, взял апельсин.Он был тяжелым и оранжевым. Я вонзил ноготь в шкуру и с наслаждением содрал ее с мякоти. Из апельсина пахнуло ароматом, как из раскупоренного бочонка. Шкурка была такая пахучая, что жалко было ее выбрасывать. Прежде чем приступить к мякоти, я прижал кожуру к носу, внюхиваясь в ее сырой, прохладный аромат.Мы ели апельсины и бросали кожуру за борт. Куски кожуры, как капли солнца, медленно тонули, все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую толщу воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.— Это итальянские апельсины? — спросила она.— Испанские, — сказал я, вспомнив красивое слово «Валенсия», припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все, что знал об Испании. Я знал немного, но то, что знал, любил. Я встречал в Москве и в других городах испанцев. Все они мне нравились. Мужественность и едкий, жестковатый юмор.Она, конечно, все это знала, но не так, как мы. Сказывалась разница в возрасте — десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и больше ничего. Для нас она была и другой страной, и чем-то большим, чем всякая страна. Это как песня, полюбившаяся в детстве. Взрослым можешь слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.— А что будет, если Франко умрет? — спросила она.— По-моему, сначала будет то же самое, только еще мельче. Видно, власть — это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.Я почувствовал, что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по каким-то свойствам души, как по таблице Менделеева находят недостающие элементы.Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.— Давай выбросим в море, — сказала она, как-то по-детски протягивая его мне.Мне было жалко бросать апельсин, но затея все же понравилась. Я швырнул его по ходу лодки. Он почти без брызг мягко вошел в воду и через мгновение вынырнул — темное золото и на темной синеве моря. Я почувствовал себя человеком, подписавшим совместную декларацию. {130}— На счастье, — сказала она, как бы поясняя декларацию, чтобы не было кривотолков.— Апельсин в море — это перепроизводство счастья, — сказал я серьезно.— У тебя был такой свирепый вид, как будто ты бросал за борт персидскую княжну, — сказала она.— Или неверную жену, — сказал я.— А ты довольно веселый, — сказала она поощрительно, — а сначала показался мрачным.— Это потому, что веселье требует подготовки, — сказал я неизвестно зачем.— Весельчаки мне тоже не нравятся, — продолжала она серьезно. — И спортсмены.— Весельчаки плохо кончают, — сказал я.— А спортсмены?— Рано или поздно они перестают быть спортсменами.— А потом что?— А потом они толстеют и делаются весельчаками.— Ну, это не так уж плохо, — сказала она непоследовательно.— Конечно, — сказал я.— Он не хочет от нас уходить. — сказала она, глядя на апельсин, который все еще маячил возле лодки.Она стояла посреди лодки, тонкая и стройная, как мачта, и расчесывала волосы, тягуче выволакивая гребенкой горячее летнее солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81