Я дал им три пачки американских сигарет. Семья обитала на четырнадцатом этаже многоквартирного дома, который все еще строился. У них была крупная немецкая овчарка, привязанная к батарее. Утром меня отвели на автобусную остановку и купили мне десятирублевый билет, что стоило мне еще нескольких пачек сигарет. Они махали мне руками на прощание, четверо добродушных, полных молдаван, все еще находившихся под впечатлением того, как сошлись наши два различных мира на один вечер, объясняясь на убогом французском, чтобы снова навсегда разойтись.
Все утро передо мной расстилалась далеко на востоке приднестровская равнина, безграничная и бесконечная, по которой двигались группы танкоподобных тракторов. Деревни появлялись в пустоте степи, словно робкие оазисы. Окаймлявшие их деревья уже шелестели листвой, пора их цветения заканчивалась. Казалось, весна здесь на две недели опередила румынскую. Возможно, совхозы научились ускорять ее наступление.
Днем я добрался до Одессы и попытался найти судно, идущее на восток по Черному морю, но таковых не ожидалось. Я пытался поменять деньги, найти комнату, но ни первое, ни второе мне не удалось. Я старался получить сведения — но информация была такой же скудной, как и все остальное. Если бы я сел в поезд, например, как бы я мог перебраться через Азовское море: пришлось бы мне в этом случае объезжать Ростов-на-Дону или существовал паром через Керченский пролив? В Грузии шла война; ходили ли там автобусы и поезда? Но я ничего не мог толком выяснить — казалось, люди сами были совершенно растеряны. Когда я показывал им карту их собственной страны, они смотрели на извилистые линии и очертания, словно перед ними было дьявольское наваждение.
Когда день перешел в вечер, вопрос о пристанище стал со всей остротой. Я пытался проникнуть во многие гостиницы, но везде спрашивали документы или просто говорили «нет». Несколько студентов пытались помочь, но вскоре оставили меня, осознав тщетность этих попыток.
Поздним вечером я оказался в одесском университетском театре. Точно уже и не припомню, как я там оказался, во всяком случае, усевшись между двумя преподавателями английской литературы, я смотрел капустник. Мой рюкзак не помещался под сиденьем, и поэтому мне пришлось устроить его на коленях, словно ребенка-переростка.
— Носки, — прошептал профессор справа от меня.
— Носки?
— Носки, — кивнул он на сцену. — В Одессе ощущается прискорбный дефицит носков. — Его английскому языку явно не пошло на пользу слишком глубокое знакомство с классикой. — Эта скромная драма — о носках.
Группа босых студентов бродила по сцене. Человек в высоких ботинках скакал вокруг них. Пара последних в Одессе носков свисала с его головы. Он заявил, что он Ленин, и все студенты повалились на землю, махая босыми ногами в воздухе. Ленин подпрыгнул. После этого он швырнул носок на пол и наступил на него ногой. Все засмеялись.
— Одесса, — изрек профессор, — столица юмора.
Когда зажегся свет, он спросил:
— Кто вы? Вы турист?
— Да.
— Вы странно выглядите.
— Возможно, он из Шотландии, — предположил профессор, сидевший с другой стороны. — Как Бернс.
— Или из Озерного края — как Вордсворт.
— Или бард из Стратфорда-на-Эвоне.
Я сказал, что мне нужно где-то остановиться.
— Он бродяга!
— Хиппи!
— Панк!
— Неудачник!
Здесь же, на капустнике, один из профессоров представил меня студенту, у которого была своя квартира, мрачно добавив:
— Боюсь, что он полуеврей-полуармянин. Это самое плохое сочетание!
— Или же — самое хорошее.
Тигран воистину был послан мне небесами. У него была большая квартира в одном из старых еврейских домов. Мы выпили армянского коньяка и съели банку балтийских шпрот. Его подруга-грузинка присоединилась к нам, и мы заговорили о Кавказе, по которому оба они скучали, причем с каждой новой рюмкой коньяка — все больше. Тигран разменял стодолларовую банкноту и превратил сорок долларов в рубли, сумму достаточную, чтобы добраться до Армении (собственно говоря, когда пару месяцев спустя я выезжал из Советского Союза, оказалось, что я не истратил и половины этой суммы).
Утром я долго бродил по Одессе. Тигран говорил о своеобразии Одессы, о том, как сильно она отличалась от любого другого советского города. Но по книгам я знал Одессу как город неудачников и торговли, еврейских гангстеров и итальянских архитекторов, турецких мулл, возвращающихся из Мекки, армянских купцов с тюками персидского шелка, как город одесских рассказов Исаака Бабеля и английского купца мистера Троттиберна, который, сходя на берег, рекламировал свой товар: «Сигары и тонкий шелк, кокаин и пилочки для ногтей, беспошлинный табак из штата Вирджиния и красное вино с острова Хиос». Но теперь доки опустели: Одесса находилась в постсоветском оцепенении. Я стал искать дом Исаака Бабеля и нашел его рядом с пустовавшим государственным рынком. Я набрел на церковь, превращенную в «Спортивный центр подготовки к Олимпиаде», и на вторую, под куполами которой разместился планетарий. Родители Тиграна присоединились к потоку одесских эмигрантов, уехавших в Израиль и Соединенные Штаты. Казалось, город задыхался и угасал. Я задавался вопросом о том, что же мне предстоит увидеть в Армении.
Перед посадкой на поезд в Крым я спросил Тиграна, что ему известно о ситуации в Армении. Он не знал. Там была другая власть. У всех теперь были свои собственные правила. У меня возникло ощущение, что я пытаюсь ухватиться за плот, который разваливается: обломки расходятся все дальше прямо у меня на глазах, и я не пойму, где нахожусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97