Петр Ильич и не скрывал своего пренебрежения ко мне, но это было какое-то особенное, необидное пренебрежение, в нем не было и тени самодовольства, было простое, ясное сознание, насколько для данного момента важнее и необходимее то, что делает он, чем то, чем занимаюсь я. И все же он был по-своему привязан ко мне. Может быть, просто бессознательно для самого себя отдыхал в обществе человека, который был полной противоположностью ему. Кроме того, у нас был общий настоящий и большой друг – Павел Павлов, взбалмошный, но прекрасный товарищ, которого я когда-то в кадетском корпусе распропагандировал, толкнул на революционный путь, которым сам, однако, не пошел. После окончания университета Павел окунулся в подпольную работу, вступил в социал-демократическую партию, а я, увлекшись поэзией, отошел от политики. Теперь Павлов командовал корпусом, но оставался таким же, как в детстве, – доверчивым, скромным, бескорыстным и до смешного непрактичным в денежных делах. Любовь к Павлову связывала нас какими-то невидимыми нитями.
Лукомский прошелся по комнате, держа в руках стакан, и остановился:
– Рюрик, у меня минут пятнадцать свободных. Прочти свои стихи.
– Нет, нет, – я почему-то покраснел, – сейчас не до стихов. Я к тебе по делу… Только не удивляйся!
– По делу?! – улыбнулся Лукомский. – Уж не в армию ли хочешь?
– Что ты, – я натянуто засмеялся, – какой из меня красноармеец!
После этой шутливой реплики мне сделалось еще труднее приступить к передаче письма. Мысленно выругал дружбу, эту тиранию, из-за которой приходится переживать столько неприятных минут (гораздо больше, чем приятных), но надо решиться.
– Тебе письмо, – бухнул я без предупреждения.
– Мне? – удивился Лукомский. – От кого?
– От одной поэтессы. – Я протянул Петру тонкий узкий конверт.
– Какой он… лиловый, – улыбнулся Лукомский, внимательно, должно быть по привычке, прочел свою фамилию.
– Да… да… лилового цвета, – повторил я и подумал: «Что со мной? Почему я так волнуюсь?»
И вдруг произошло то, чего я не ожидал.
Лукомский подошел вплотную и, смотря как-то насквозь своими не то серыми, не то синими глазами (нельзя было разобрать – эти два цвета словно боролись друг с другом), спросил слегка заглушённым голосом:
– А что… эта Соня… красивая девочка?
– Да… Она считается даже… как бы это сказать… ну, красавицей.
Лукомский повернулся по-мальчишески на каблуках и весело свистнул.
– Тогда пришли ее ко мне. – Немного помолчав, добавил: – Сегодня вечером.
Я густо покраснел. Уверенный, что Лукомский не отнесется серьезно к письму Сони, взялся выполнить ее поручение скорее как веселую шутку, допустимую между друзьями, но сейчас, после того как Петр Ильич выразил желание встретиться с ней, почувствовал в его тоне нечто необычное и испытал такое ощущение, словно мои руки были запачканы чем-то липким.
Лукомский, заметив, что я внутренне съежился, спросил:
– Рюрик, ты знаешь содержание письма?
– Как тебе сказать… – Я смутился. – Знаю, но… не знал, что ты примешь это всерьез.
Пришла его очередь смущаться.
– Может быть, это мистификация?
– Нет, что ты!.. Она… серьезно… Но я не думал, что ты… ты… ты… отнесешься к этому так.
Лукомский засмеялся.
– Кто тебе сказал, что я отношусь к этому серьезно?
Я смутился еще больше.
– Послушай, – Лукомский взял меня за руку, – скажи правду – ты, может, влюблен в эту девушку?
– Я?! За кого ты меня принимаешь? Если бы я был в нее влюблен, разве я взялся бы за такое поручение?
– Вообще-то, не мог бы, но всякое бывает… Ну а теперь… я еду.
Мы вышли из «Метрополя». Я чувствовал себя нехорошо и не мог определить, что именно меня расстроило. Это, пожалуй, огорчало больше всего.
Через минуту я неожиданно очутился в объятиях Клюева.
В гостях у Ройзмана
– Ты куда?
– Коля, вот не ожидал! Откуда ты?
– Был у тебя и не застал.
– Я… видишь ли…
– Ну-ну, понимаю.
– Подожди.
– Ты лучше скажи, когда выборы?
– Неужели тебя это интересует?
– А тебя?
– Меня? Нисколько.
– Не лукавь. Признаюсь, что меня интересуют больше всего обеды и… слухи о том, что члены правления будут получать жалование… потому что мои дела не ахти. Я сейчас из деревни, а там тоже хоть шаром покати.
– Сегодня на квартире у Ройзмана предвыборное собрание.
– Он мне ничего не говорил.
– Ты его видел?
– Полчаса назад заходил к нему.
– Ах, мерзкая крыса. Но ничего, я все улажу. Слушай, он хотел сначала меня выдвинуть в председатели правления, потом вдруг прибежал рано утром, виляет хвостом, умоляет не сердиться и пожертвовать своей кандидатурой ради Сергея. Я, конечно, согласился.
– Сережа в Москве?
– Да.
– Он же собирается в Питер.
– Ничего подобного. В Питере никого нет. Все почему-то бегут оттуда.
Мы пересекли Театральную площадь, прошли мимо Охотного ряда на Воздвиженку, где находилась квартира Матвея. У подъезда Клюев остановился.
– Ты считаешь, что это будет удобно?
– Какой вздор! Беру все на себя.
Мы поднялись на второй этаж и позвонили. Николай подошел к окну, из которого виднелся большой, хорошо вымытый и вычищенный асфальтовый двор. Через минуту после звонка за дверью раздался писклявый голос:
– Кто там?
– Мы к Ройзману, – сказал я.
– Что?
– К Ройзману.
– К какому Ройзману?
– Бог мой, вот беда. Точно в крепости живут.
– Открывайте! – крикнул я, раздражаясь.
– К какому Ройзману? – пищал за дверью голосок. – К отцу или сыну?
– К Матвею Давидовичу.
– К кому?
– Тьфу! К Матвею! – закричал я на всю лестницу.
– Сейчас посмотрю.
Прошло несколько минут. Послышалось шарканье туфель. Теперь уже другой голос, старческий, дребезжащий, начал допытываться сквозь плотно закрытые двери:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84