Я почти уверен, что он не согласится драться ни на шпагах, ни на пистолетах. Разве что языком, а это не опасно.
– Это так странно, – пролепетал Охотников, – и так не вяжется с нашими днями…
– Это вяжется с честью. Поручите мне ваше дело. Раз вы любите искусство, вам надо получить моральное удовлетворение. Иначе вам нельзя будет показаться ни на одном литературном вечере. На вас будут пальцем указывать, пока не пронесется слух, что вы вызвали на дуэль оскорбителя, а он отказался драться, то есть попросту струсил.
– А если он не струсит? – после небольшой паузы спросил Николай Аристархович.
– Это маловероятно.
– Но все же какой-то шанс есть.
– Тогда что-нибудь придумаем. Итак, по рукам?
Растерявшемуся Охотникову не оставалось ничего, как согласиться.
Буря в стакане воды
Неожиданно для всех, а главное, для самого себя, учитель чистописания в бывшей гимназии Зубковой Николай Аристархович Охотников стал героем дня. Виновник этого происшествия поэт Владимир Эльснер не мог и думать, что его шутка вызовет бурю. Маяковский без колебания согласился драться на дуэли с Охотниковым. Когда Эльснер попробовал заикнуться насчет обязанностей секундантов примирить противников, не стал его слушать.
– Вихрь революции смел все предрассудки. Обязанность секундантов теперь сведена к одному – быть безмолвным свидетелем поединка. Выбор оружия предоставляю противнику. Я готов принять любое.
Теперь Эльснер оказался в положении, в которое поставил вчера Охотникова. Он был ошеломлен, не знал, что делать, но чтобы Маяковский не догадался об этом, быстро ретировался. Надо срочно повидать Охотникова. Он нашел его и, конфузясь, рассказал о согласии Маяковского.
– Поймите, в какое глупейшее положение вы меня поставили. У меня врожденная близорукость. Я никогда не служил в армии, не держал в руках ни ружья, ни револьвера, не нюхал пороха. Я в совершенстве владею только ручкой, то есть умением держать ее абсолютно правильно. И десять лет учу гимназистов красиво писать.
– Но Маяковский сказал: выбор оружия предоставляется вам.
– Не могу же я ему предложить драться на ручках!
– Но можете сделать ловкий ход: предложите драться словами, устроить публичное состязание в остроумии. Это будет своеобразной дуэлью, и к тому же бескровной.
– Никакая дуэль не может быть публичной, это противоречит дуэльному кодексу, поэтому я согласен состязаться с Маяковским, но не публично.
– А кто же будет судьей, если не будет публики?
– Что за смысл обсуждать детали, когда сам предмет нереален. Надо найти выход. Это обязаны сделать вы. Вы и только вы заварили эту кашу. Вы должны ее расхлебать. В противном случае я вынужден буду поехать к Маяковскому и рассказать все.
– Что он вас оскорбил? Это он знает.
– При чем тут оскорбление? Это вы придумали, что он меня оскорбил!
– Как иначе вы назовете этот поступок?
– Обычным приемом при диспутах.
Эльснер захохотал.
– Хорошенький прием! Что же вы взъерепенились на Маяковского?
– Это вы меня взъерепенили! – закричал Охотников. – Черт знает что такое! Вы гипнотизер, вот и внушили мне, что он меня оскорбил.
Трудно решить, чем бы закончились пререкательства, если бы к ним не подошел Ройзман:
– Здорово, литгвардейцы! Вы еще не под конвоем?
Эльснер насмешливо улыбнулся. Охотников вздрогнул.
– Почему мы должны быть под конвоем? – не удержался он от вопроса, хотя понимал, что лучше не обращать внимания на эту нелепую шутку.
Ройзман рассмеялся.
– Вы еще спрашиваете? Думаете, в Москве легко сохранить тайну? Весь город говорит о вас и Маяковском, хотя дуэль еще не состоялась. Ее считают вызовом, брошенным революционному духу общества, злостным нарушением новой морали. Сегодня вечером созывается общее собрание деятелей искусств в бывшем кинотеатре «Поток» для общественного суда над нарушителями нового правопорядка. Явка подсудимых обязательна.
– Какая чепуха! – воскликнул Охотников и побледнел.
Эльснер улыбнулся.
– Вот, Николай Аристархович, не послушали совета. Я же вам говорил: не стоит затевать этой истории, а вы заставили меня быть вашим секундантом. Мне теперь придется держать ответ перед общим собранием.
Охотников был ошеломлен, не в силах выговорить ни единого слова. Ройзман похлопал его по плечу:
– Ничего, старина, не огорчайтесь. Наш суд не похож на царский, он строг, но справедлив. Только не юли перед судьями, а откровенно признай вину, и дело ограничится строгим выговором.
Громадный зал бывшего кинотеатра «Поток» переполнен. Из-за слабого напряжения лампочки светили тускло, все происходившее в зале казалось полуреальным-полуфантастическим. Отопление не действовало, никто не снимал верхних одежд, поражавших разнообразием. Здесь были тулупы, шинели, шубы всех сортов, начиная с енотовых и кончая собачьим мехом. Попадались новые, нарядные, но больше было облезлых и потертых. Женщины кутались в шали, накинутые на пальто.
На эстраде за большим столом сидели в креслах члены президиума. Их было пятнадцать. Председательствовала женщина лет сорока – сорока пяти, Ольга Давидовна Каменева (родная сестра гремевшего в то время Троцкого). Она была близорука и время от времени поднимала к глазам лорнет, что делало ее похожей на даму старого общества. Это ее не смущало, она знала: никому не придет в голову упрекнуть ее в близости к аристократам.
Ольга Давидовна величественно поднялась с места и объявила собрание открытым.
– Первое слово, – сказала она, – я предоставляю в виде исключения и вне очереди товарищу Майской. Она занята важной литературной работой и должна сразу после выступления уехать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84