– Ничего подобного. Мне сегодня не надо играть. Вот, смотрите! – С этими словами он вынул из кармана пачку тысячерублевок. Хитро улыбаясь, подмигнул мне:
– Что, брат, это ведь больше, чем ты здесь наскреб?
– Есенин! Сам Есенин! – закричал Амфилов. – Какая честь, какое счастье! Пока не требует поэта… как это говорится у великого мастера, у гения земли русской…
– К черту гениев. К черту мастеров. Я – соль земли. Кто держит банк? Я иду ва-банк… Сорвал! Недурно! Закладываю новый банк. Пять тысяч в банке.
– Сергей! Ты же не хотел играть, – пытаюсь его остановить.
– А тебе что, завидно? Хочу и играю!
– Поэзия, поэзия, святое дело, – шепчет Амфилов, рассовывая выигранные деньги по всем карманам.
Я поднимаюсь:
– Не хочу больше играть.
– Что, струсил? – кричит Есенин.
– Сережа, брось дурака валять.
– Ну слушай, Рюрик, голубчик, сыграй со мной шутки ради… Чья возьмет! А потом – к цыганам. Кто выиграет, тот угощает.
– По рукам!
– Я выиграл. Я угощаю, – перебил Амфилов. – Едем сейчас, только не к цыганам, ну их, они выдохлись, они уже не то, что прежде. Едем со мной, я вам покажу такое место, что вы пальчики оближете.
Едва Амфилов кончил фразу, как к нему вплотную подскочил Есенин:
– Голубчик, скажи откровенно, ты фармацевт?
– Фармацевт? – удивился Амфилов.
– Значит, не фармацевт? – перебил его Есенин. – А я, брат, думал… Ну, черт с тобой, кто бы ты ни был, едем. Рюрик, ты с нами. Я тебя не отпущу!
– Нет, я не с вами. Мне надо на Чистые пруды.
– И мы туда же, – вскричал Амфилов.
– Но я… к моей знакомой.
– А мы к нашим знакомым. Ну, вот и соединим их.
– Нет, погодите, – сказал вдруг Есенин, – сначала я все же промечу один банк.
Но едва он успел произнести это слово, как дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и перед изумленными игроками предстала фигура повара в белом фартуке и таком же колпаке. Все уставились на него с испугом и изумлением. Несколько секунд он стоял молча, наконец заплетающимся языком пролепетал:
– Об… ла… ва…
Это слово, не очень длинное, круглое и мягкое, произвело действие разорвавшейся бомбы. Все мгновенно смешалось в одну кучу: столы, стулья, люди, карты рассыпались пестрым испуганным узором по побледневшему зеленому сукну, ставшему сразу вдруг скучным и утомленным.
Не помня себя, выскакиваю через черный ход во двор, прямо в сугроб. Перебравшись через забор, очутился в соседнем дворе. К счастью, он оказался безлюдным. И через поломанные ворота вышел на боковую улицу, где столкнулся с Амфиловым и Есениным.
– Вот здорово! И ты здесь? – воскликнул Сергей.
– Тише… А как остальные?
– Влопались, брат, как кур во щи.
– Скорее отсюда.
– А вот и извозчик.
– На Чистые пруды.
– Троих?
– Ну конечно, дедушка, троих, а не четверых.
– За троих две сороковки.
– Ну, живей!
Втискиваюсь между Амфиловым и Есениным, и сани, ныряя в сугробах, понеслись по Дурносовскому переулку. Одни сугробы сменялись другими. Пухлые снежинки безостановочно падали с неба, уже начинавшего светлеть. Пахло морозом, лошадиным потом, махоркой и старой, потертой кожей. Голева моя невольно опустилась на грудь. Я находился в каком-то странном состоянии полудремоты-полузабытья. Один – почти незнакомый, другой – почти родной, но оба такие далекие… Мне захотелось сжать чью-то руку, но я удержался. Когда проезжали мимо какого-то трактира, дверь с визгом приоткрылась, и оттуда вылетела вместе с густым паром, похожим на облако, грязная ругань. Странно, она не показалась мне в этот момент ни оскорбительной, ни грубой.
Амфилов, отяжелевший, но не уставший, шептал время от времени:
– Поэзия – святое дело!
А Есенин сверлил упорным взглядом спину извозчика.
Навстречу неслись дома, окутанные предрассветным туманом, снегом и морозом. Из пригородов и деревень съезжались дроги, наполненные дровами, жбанами с молоком, покрытыми рогожами. Медленно просыпалась тяжелая каменная Москва.
Поиски удовольствий
Деревянные створки ширмы, обтянутые вышитым красным шелком, упали с грохотом на пол, открывая смятую постель.
Соня открыла глаза.
Что случилось? Неужели ширма опрокинулась во сне? А где же та процессия, которая только что проходила по улице, – жуткая и пьяная? Соня смотрела на нее из окна расширенными от ужаса глазами. Или это приснилось? Она протерла глаза. Ну конечно сон.
В это время раздался стук в окно. Жалобно задребезжало стекло. Девушка подошла ближе. Сквозь двойные стекла она различила знакомые черты. Это Рюрик, а за ним кто-то еще, и даже не один, а двое. Соня рассердилась. Ведь она просила приехать его одного, а не везти с собой целую ораву. Поставив на место ширму, она подошла к зеркалу.
Громадное трюмо отразило маленькую худенькую девушку с большими глазами, обведенными синевой. Взяв со стола пуховку, слегка припудрила лицо, потом расправила помятое платье – ожидая Рюрика, заснула одетой. Перед самыми дверьми остановилась и, достав из сумки какую-то баночку, нюхнула через трубку белый порошок…
– Рюрик, это ты?
– Конечно, я.
– Ты не один?
– Нет.
– Почему ты не один?
– Ко мне привязался Сережа.
– Есенин?
– Есенин. И с ним еще один знакомый.
– А если я их не пущу?
За дверью кто-то засмеялся.
– Тогда мы выломаем дверь, – раздался голос Есенина.
– Мма-дам, мма-дам… Среди членов поэтической семьи не может быть такого неблагородства, – гудел Амфилов, – тем более что мы приехали за вами, чтобы повезти вас в один с-с-семейный дом,
– Какой семейный дом? Я никуда не хочу ехать. Мне нужен Рюрик по делу, а больше я никого не приму.
– Красавица, родная, открывай, или я разобью окно, – кричал Есенин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84