Пусть они поговорят с вами. Думаете, у них нет языка? Есть! И поострей, чем у меня! Боец Гаркуша, ко мне!
Подбежал всегда улыбающийся курносый Гаркуша. Гранатная сумка сползала у него наперед и болталась на ходу.
— К маршу готов?
— Готов, товарищ комбат.
— Становись рядом с Курбатовым. Боец Голубцов, ко мне!
У Голубцова скатка была так толста, что налезала на щеку. Вещевой мешок лежал не на спине, а на мягком месте.
— К маршу готов?
— Готов, товарищ комбат.
— Становись рядом с Гаркушей.
Набрав таким образом человек десять, на которых все особенно обвисло, я поставил их в голове колонны.
— Батальон, смирно! Напра-во! За мной, шагом марш!
Мы двинулись.
Я пошел рядом с теми, кого вызвал, кося на них глазом. Минут десять — пятнадцать они шагали легко. Гранатная сумка все время чуть-чуть постукивала Гаркушу между ног. Наконец к сумке потянулась рука, чтобы сдвинуть.
Голубцову захотелось оттолкнуть скатку — грубый шинельный ворс стал натирать шею.
Третьего саперная лопата ударяла по заду.
Они на ходу поправляли — это не помогало.
Еще через десять минут Гаркуша перегнулся назад и выпятил живот, чтобы сумка не болталась. Поймав мой взгляд, он через силу улыбнулся. Голубцов, вертя шеей, старался лицом отпихнуть скатку. Ему стал досаждать и вещевой мешок. Сунув руку под лямку. Голубцов хотел незаметно подтянуть мешок вверх. А Гаркуша уже не выпячивал живота. Он шел скособочившись и замедляя шаг.
Я приказал:
— Гаркуша! Шире шаг! От Курбатова не отставать!
Проклятая сумка опять стала ударять.
Так мы прошли шесть километров. Я опять показал бойцам Курбатова, потом крикнул:
— Гаркуша, ко мне!
Он подбежал, согнувшись. В строю засмеялись.
— Ну, Гаркуша, докладывай. К маршу готов?
Он мрачно молчал.
— С гранатной сумкой говорил?
— Говорил.
— Ну, расскажи бойцам, что она тебе сказала.
Он молчал.
— Расскажи, не стесняйся!
— Чего им рассказывать? Наш брат словам не верит, дай, скажет, пощупать.
— Ну, пощупал?
— Я-то ее не щупал, а вот она…
Бойцы хохотали. Отведя душу, смеялся и он.
Я подозвал Голубцова — вспотевшего, с натертой докрасна шеей.
— Посмотрите-ка, товарищи, теперь на этого. С тобой скатка побеседовала? Вещевой мешок беседовал? Расскажи, чему они тебя учили?
Заставил и Голубцова говорить перед бойцами. Так, одного за другим, продемонстрировал всех, кого особенно помучили вещи. Потом сказал:
— Кому тяжело идти, когда толста скатка, когда гранатная сумка не на месте, вещевой мешок не на месте? Бойцу или командиру батальона? Бойцу! Я двадцать раз это объяснял, но вы, наверное, думали: «Ладно, сделаем для него, чтобы не приставал!» И делали кое-как. А оказалось, не «для него», а для себя. Некоторым вещи уже втолковали это. Сейчас, на привале, пусть каждый заново подгонит снаряжение. Если увижу, что и теперь кто-нибудь меня не понял, того вызову из строя — пусть при мне побеседует с вещами, пусть убедится, что у них язык поострей, чем у меня.
После этого привала мне уже не пришлось никого вытаскивать из строя. Никто не захотел беседовать с вещами.

Батальон опять двинулся.
Пятьдесят километров по июльскому солнцу — нелегкая дистанция, особенно для людей, не втянутых в походы.
Смотрю, роты растягиваются, кое-кто начинает отставать. Сделал замечание командирам. Через некоторое время проверяю строй вновь. Замечания не помогли, колонна растягивается все длиннее. Поговорил с командирами резче. Опять не подействовало. Командиры сами устали, некоторые ковыляли.
Я выехал вперед и крикнул:
— Передать по колонне: командира пулеметной роты в голову колонны!
Через четверть часа прибежал, запыхавшись, длинноногий Заев.
— Товарищ комбат, явился по вашему приказу!
— Почему ваша рота растянулась? Когда будете соблюдать дистанцию? Пока не наведете порядка, до тех пор буду вызывать в голову колонны. Все. Идите!
А ведь бежать в обгон батальонной колонне не легко: это почти километр.
Потом таким же манером вызвал командира второй роты Севрюкова. Это был пожилой человек, до войны главный бухгалтер табачной фабрики в Алма-Ате. Нагнав меня, он не сразу отдышался.
Выслушав, Севрюков сказал:
— Людям, товарищ комбат, очень тяжело. Нельзя ли сложить часть груза на повозки?
Я ответил:
— Выбейте эту дурь из головы!
— Но тогда как же, товарищ комбат, быть с отстающими? Как заставить, если человек не может?
— Чего не может? Выполнить приказ?
Севрюков промолчал.
По одному разу все командиры рот побывали у меня.
Но для Севрюкова оказалась недостаточной первая прогонка. В хвосте его роты тащились отстающие.
Я посмотрел на него — сорокалетнего, усталого, шагающего впереди роты. С седоватых, аккуратно подстриженных висков по запыленному лицу скатывались струйки пота. Неужели надо заставлять его еще раз бежать? Ведь ему так трудно это. Но как быть?
Он жалеет людей, я пожалею его, а потом… Что будет с нами потом — в боях?
Я послал лошадь рысью и, выехав вперед, крикнул:
— Командира второй роты в голову колонны!
На этот раз помогло.
Вновь пропуская строй, я увидел: Севрюков шел уже не впереди, а позади роты. Он выглядел злее, энергичнее, и даже голос изменился: ко мне донесся резкий командирский окрик.
Вся колонна подтянулась, обозначались четкие просветы между взводами, никто не отставал.
Так мы и пришли на место, покрыв пятьдесят километров без единого отставшего.
Но люди устали. После команды «разойтись!» все пластом повалились на траву. Все думали: скоро раздадут обед, поедим — и спать.
Но не тут-то было.

На марше с нами следовало, как положено, несколько походных кухонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28