Вот какая она была, эта Ирма.— А с другими детьми она тоже так возилась? — спросил Арон.— Нет, только со мной, — ответил Марк. Это прозвучало так, будто он хотел сказать: вот то-то и оно. Причем сказать с гордостью.— А еду она тебе приносила?Марк ответил, что он иногда угощал ее шоколадом, но она ни разу не взяла у него ни кусочка, словно это служило окончательным доказательством Ирминой исключительности. Потом он добавил:— А иногда мы разговаривали про тебя.— Про меня?— Ну, она спрашивала, а я рассказывал.— Что рассказывал?— Как ты в тот раз выздоровел.— А еще что?— Больше не помню. * * * Когда Марк сказал, что они говорили и о нем, Арону пришло в голову — это он говорит мне сейчас, — будто заботы Ирмы были адресованы не столько сыну, сколько ему самому и что Ирма отвела Марку в этой истории роль связующего звена между ними.— Ты ведь слышал, что я перетаскал в детский дом горы пакетов. Так почему бы ей не заинтересоваться таким отцом? А что матери у него нет, он, без сомнения, тоже ей сказал. Не пойми меня превратно, я вовсе не утверждаю, что все было именно так, но ведь мое предположение вполне логично, не правда ли?— Совсем не логично.— Это почему же?— Тогда как ты объяснишь, что она до самого последнего дня не попыталась с тобой познакомиться? Уж случаев-то для этого было предостаточно.— А вдруг она пыталась, а я ничего не заметил?— Оч-чень остроумно. Кончится тем, что ты еще начнешь утверждать, будто ее сдержанность была признаком изысканной хитрости.Арон отвечает мне улыбкой, словно именно так оно и было, и тем не менее предпочитает не сразу отвечать на мой провокационный вопрос, предоставив говорить фактам. * * * Переезд Марка повлек за собой изменения, которые оказались гораздо затруднительней, чем Арон предполагал вначале. Самое главное заключалось в том, что отныне Марк каждый день присутствовал в доме все двадцать четыре часа. Так же, как в свое время Арону пришлось мало-помалу привыкать к этой квартире и Марку, а к этому прибавлялось то обстоятельство, что большинство предметов в квартире были ему не только чужды, то есть непривычны, но и вообще незнакомы. Так, например, он до сих пор в жизни не видел секретера, не слышал радио, и даже первое кресло-качалка в его жизни стало предметом ежедневных тренировок.Прежняя гостиная была отдана Марку, Арон же поселился в спальне. По счастью, из каждой комнаты был свой выход в переднюю. Но ни разу он не брал Марка к себе, в двухспальную постель. Он, по его словам, с радостью взял бы мальчика, но вовремя вспомнил, как сам, еще будучи ребенком, однажды целую неделю спал в постели у матери, покуда его отец ездил по делам, и какая из этого последовала трагедия, когда отец вернулся домой.На его работе присутствие Марка никак не отразилось. Арон мог выполнять ее по вечерам или днем, когда Марк спал после обеда, но зато ухудшились его отношения с Оствальдом. По привычке Оствальд приходил к нему, как и прежде, в любое время дня, садился, заводил разговор и не обращал на Марка ни малейшего внимания. Не то чтобы он игнорировал присутствие мальчика, просто он сводил общение с ним до необходимого минимума, как бы не желая казаться невежливым. Оствальд относился к детям равнодушно, говорит мне Арон, он ясно дал понять, что причины его визитов никак не связаны с Марком. С другой стороны, и сам Марк не был настырным ребенком, скорей уж сдержанным и робким. Он явно чувствовал отчужденность Оствальда, как полагает Арон. Во всяком случае, едва появлялся Оствальд, Марк уходил в свою комнату, где играл либо глядел в окно. Оставшись вдвоем с Ароном, Оствальд пытался вести себя как всегда, но у Арона была нечистая совесть, и мыслями он находился в соседней комнате. Он смотрел как-то мимо Оствальда и пил гораздо меньше обычного. Он не желал, чтобы мальчик увидел его пьяным. Оствальд сказал: «Лучше всего будет, если вы наймете какую-нибудь приходящую женщину. Ведь это вам по средствам».Арон же, хотя и согласился поискать домоправительницу, несколько недель ничего не предпринимал для этого. Оствальд не торопил его, он вообще ничего не говорил дважды, однако его поведение вскоре заметно изменилось. Если до сих пор увлекательность их встреч можно было приписать единственно живости его характера, то теперь он сделался крайне немногословен. Из-за чего у Арона сложилось впечатление, что раньше он приходил только ради выпивки, а сам Оствальд ничего не делал, чтобы его в этом разуверить. Он пил с поспешностью, чтобы как можно скорей достичь желаемого состояния и не затягивать без надобности свой визит. Потом он начал приходить реже, а под конец и вовсе перестал приходить.Несколько дней Арон нимало от этого не страдал, он даже испытывал известное облегчение. Коньяк вернулся в шкафчик, Арон занимался Марком и был хорошим отцом, пока это новое состояние не показалось ему жертвой, которую он приносит сыну. Он снова начал тосковать по Оствальду, он думал, что Оствальд хочет наказать его долгим отсутствием.— Наказать? За что же?— Ну, его отсутствие могло свидетельствовать об известной ревности.— Ревности к Марку?— Да, я так думаю.— А зачем он был уж так тебе нужен? Неужели тебе доставляло удовольствие глядеть, как он пьет?— Ну, так было лишь в последние дни, а раньше нет.— А что тебя раньше в нем привлекало?Уже приподняв руку над столом, чтобы отмахнуться от моего вопроса, Арон вдруг изъявляет готовность назвать кой-какие причины: Оствальд был умный человек, Оствальд был оригинальный человек, это значит, с ним было весело и интересно. Со временем у Арона возникло чувство, что он нужен Оствальду отнюдь не ради коньяка и что, следовательно, за уверенными словами Оствальда скрывался обделенный радостью человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78