Филд опорожнил коробку до дна, перебирая бумаги и справки.
— Вот тут записано все, что я сделал и чем был. Недостает только свидетельства о смерти, и можно хоть сейчас в гроб ложиться.
Он сказал это с какой-то ликующей гордостью и самодовольством. Расписаться он не спешил; держал ручку стоймя на колене, обтянутом желтовато-зеленой плисовой штаниной. Криб не торопил его. Он чувствовал, что старику очень хочется поговорить.
— Мне бы уголь получше, — сказал Филд. — Я послал внука с ордером на склад, и там насыпали в тележку одну пыль. А для моей печки это негоже. Все просыпается через решетку. В ордере сказано: антрацит из Фрэнклин-Каунти.
— Я доложу, и мы постараемся вам помочь.
— Навряд ли будет толк. Вы это не хуже моего знаете. Это все слабые средства, а настоящее средство только одно — деньги. Да, деньги — все равно как солнце. Где они блестят, там светло, как днем, а где нет — там тьма кромешная. Для нас, цветных, одно спасение — иметь своих богачей. Иначе нам никак нельзя.
Криб сидел, втянув в поднятый воротник коротко подстриженную голову с покрасневшим лбом — окна здесь были тусклые, с железными рамами, печь раскалилась, но не создавала уюта, — сидел и слушал старика, который развивал свою мысль. Надобно собирать деньги по подписке, чтоб всякий месяц один негр становился миллионером. Подыскивать умного, добросердечного негра и брать с него обязательство в том, что он откроет дело и будет принимать на работу только негров. Известить об этом людей можно письмами и на словах, тогда каждый негр, у которого есть работа, станет вносить по доллару в месяц. Через пять лет будет уже шестьдесят миллионеров.
— Так к нам придет уважение, — сказал он гортанно, словно бы с иностранным акцентом. — Надо собрать и употребить все деньги, какие изводятся зря на всякую там политику и скачки. Покуда с человека дерут три шкуры, ему нет уважения. Деньги — это наше солнце!
Филд был негр с примесью индейской крови, вероятно племени чероки или натчесов; кожа у него была с красноватым отливом. И в темной кухне, рассуждая о золоте, которое сияет, как солнце, он, косматый, с массивной головой, с лицом, в котором угадывалось его смешанное происхождение, с толстыми губами, сжимая в руке перо, говорил и держал себя, словно какой-нибудь из мифических властителей подземного царства, быть может сам старый судья Минос.
Наконец он взял чек и расписался. Чтобы не замусолить бланк, он прижал его костяшками пальцев. Стол качался и поскрипывал среди нечистой, языческой тьмы, усыпанный хлебными корками, кусками мяса, жестянками и обрывками бумаги.
— Как, по-вашему, могу я рассчитывать на успех?
— Об этом стоит подумать. Конечно, надо что-то сделать.
— Успех будет, если люди возьмутся за дело. И больше ничего. Только за этим всегда и была остановка. Надо, чтоб все были единодушны.
— Да, разумеется, — сказал Криб и встал.
Старик взглянул ему прямо в глаза.
— Я знаю, вам пора идти, — сказал он. — Ну что ж, дружище, Бог в помощь и спасибо за откровенность. Это я сразу чувствую.
Криб снова пересек двор, который был ниже уровня улицы. Под навесом какой-то мужчина держал горящую свечу, прикрывая ее от ветра, а другой выгружал из раскоряченной детской коляски растопку, и два голоса громко переругивались. Минуя навес, он услышал, как шумит ветер в ветвях и меж домами, а когда вышел в проулок, увидел над рекой вышки канатной дороги, красными иглами пронзавшие ледяную высь на сотни футов, и фабрики — они казались крохотными точками. Отсюда он не мог видеть Саут-Бранч с деревянными пристанями и подъемными кранами у воды. Эта окраина, вновь отстроенная после Великого пожара, уже через пятьдесят лет опять лежала в развалинах, фабрики были заколочены, дома разрушены или покинуты, и прерия вернулась сюда. Но это было похоже не на запустение, а на временный разлад той организации, которая освободила огромную энергию — стихийную, необузданную, безудержную силу огромных диких просторов. И люди не просто ощущали это, но, казалось Крибу, принуждены были слиться с этим воедино. Всей плотью. И он понимал, что обречен на это, как все. Пускай родители его в свое время были слугами, но у него иная судьба. Он подумал, что им не приходилось заниматься таким служением, которое, казалось, никому не нужно и, пожалуй, вообще не по силам человеку из плоти и крови. И никто не мог сказать, зачем все это, или предвидеть исход дела. Но это не значит, подумал он, хмурясь в задумчивости, что ему охота избавиться от этого. Наоборот. Ему нужно что-то делать. Ведь ощущать поневоле эту неукротимую силу и бездействовать просто мучительно, он знал, что это такое. Но сейчас время истекло. Шесть часов. Он мог бы при желании отправиться домой, в свою комнатенку, умыться горячей водой, выпить глоток виски, прилечь на кровать, застеленную стеганым одеялом, почитать газету, сжевать несколько галет, намазанных паштетом, а потом идти обедать. Но мысль об этом была ему неприятна, словно он наглотался затхлого воздуха. У него оставалось шесть чеков, и он твердо решил доставить еще хоть один — мистеру Грину.
И он двинулся дальше. Ему пришлось пройти четыре или пять темных кварталов, минуя пустыри, трущобы, груды старого кирпича, запертые школы, неосвещенные церкви, мусорные кучи, и при этом ему подумалось, что еще осталось в живых немало людей, которые видели здесь некогда новостроенные улицы. А теперь на их месте уже второй слой развалин; целые века истории, претворенные в реальность едиными усилиями людей. Много было тех, которые наперекор природе возвели этот город; но несть числа тем, которые его разрушили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62