— Послушайте вы, хозяин! Я как гражданин — а меня всю жизнь именно гражданином именовали — согласно Сталинской Конституции имею я право на отдых? Сегодня, между прочим, праздник. А поскольку начались гражданские дни, стало быть, сегодня выходной. То же самое, что шестой день шестидневки в предвоенное золотое далекое время. По указу. Если указа пока нет еще, то будет: говорю вам точно — у меня рука сэенка. Так что вы уже тоже гуляйте. Гуляйте!
— Чего ты оздрешел? Вот и сыграм по праздничку-то. Сегодня любое можем: на что моя баба — и то, поди, так же скажет.
— Все, кончена работа, говорю! Торгсин закрыт на учет по случаю внезапного исчезновения завмага. — Одесса пинком отправил свой гремучий ящик за угол лабаза. — Как сказал один великий гражданин с инициалами Александр Сергеевич великого города под названием Одесьса, если верить одной не совсем интеллигентной личности в драматическом сочинении об нас, настоящих аристократах, одного хотя и нынешнего, но тоже не совсем плохого сочинителя, больше, правда, известного, к сожалению, обыкновенным мирным гражданам по не совсем правильному фильму: я памятник себе воздвиг, молитесь, гады, больше Пушкина не увидите! Так, кажется, Боря?
Он и вправду встал в позу, как памятник: выпятил грудь и вздернул голову, одну руку завел за спину, а другую заложил за борт пиджака. Вот он нынче-то как заговорил, наш Миша Одесса: длинно, загогулисто, ни шиша не понятно, но — ловко. Боря с Черного моря по такому поводу даже весь изулыбался, а Одесса тем временем добавил:
— Все, Борис Савельевич, кончайте начинать, финита ля комедия, как вы однажды изволили выражаться! Ваша свинья уволена по сокращению штатов!
Борис Савельевич разулыбался пуще прежнего и перекинул свой ящик за спину:
— Если вы вдруг научились жалеть людей, Миша, то научитесь, пожалуйста, уже жалеть и свиней.
— Свиней — это легче... Гомо гомони ляпсус эст, как вы сами же говорите. Чего вы смеетесь? Скажите себе спасибо за то, что вы меня научили немножко жалеть золотого ребенка Мишу Каца, в миру больше известного за Мишу Одессу. И за еще одного Мишу... И вот таких вот поросят, хотя они уже и трефные... — Одесса ткнул пальцем в нашу сторону. — Все, Боря, меняем привычки, меняем профессии!
Они развернулись к дверям в павильон. Мы, конечно, пошли за ними следом.
Еще когда мы толкались на площадке перед лабазом, до нас долетало, что внутри вроде бы как поют. Но мы так наслушались с утра всякого гомону и песен, что почти не обращали внимания. А только Одесса оттянул тугую дверь, из лабаза, как из бочки, рвануло ряванье доброго десятка мужицких глоток:
Ой ты, Галю,
Галю молодая!
Пидманули Галю,
Увезли с собой.
Ой ты, Галю...
На прилавке в окружении друзей-мотокостыльников сидел Васька Косой и дирижировал-размахивал костылем. По прилавкам и прямо на асфальтовом полу стояли кружки, обрезанные от четушек стаканы, бутылки, валялась всякая закусь. Как раз посередине всего бедлама стоял тот самый большущий бидон, и, запустив в него руку по локоть, кто-то в нем шараборил пятерней. Полный «шумел камыш, деревья гнулись», одним словом.
Видимо, они поднабрались крепко: глаза у многих были тяжелые, лица словно вздулись. Пели сосредоточенно, будто ели или делали какую серьезную работу.
Только мы подошли, пение прекратилось, и кто-то прокричал:
Песня вся, песня вся,
Песня кончилася.
Мужик бабу кулаком —
Баба скорчилася!
Васька грохнул о прилавок костылем, сказал: — Не то поем! Целую войну ее выли. Праздник, мать вашу!..
И он вдруг запел, очень высоко, почти визгливо, взбираясь все выше, и выше, и выше:
От края и до кра-ая, по го-
орным верши-инам;
Где во-
ольный оре-е-ол совершает поле-е-от,
О Ста...
На самой высокой ноте он сорвался, дал петуха, а никто его не поддержал; такие песни здесь не знали. Тогда Васька отшвырнул костыль и неожиданно чистым, без всякой хмельной сипи и визга голосом запел опять, отбивая по доскам прилавка такт ногой и сам себе дирижируя единственной своей рукой:
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер.
Он поднял лицо кверху, и оно впрямь сделалось веселым. Из щели под потолком прямо ему в глаза стекал солнечный столбик, и в них что-то поблескивало: не то огоньки, не то, может, слезинки. Манодя наш тут не удержался, как да ударит отбивочку — ладонью об ладонь, по коленкам, по груди — и так же, как Васька, задравши голову, своим стеклянным, самым звонким в нашем классе голосом повел песню дальше:
Моря и горы ты обшарил все на свете
И все на свете песенки слыхал...
Удивительное дело: говорить Манодя не умел — мы с Мамаем, поди, одни толком-то его и понимали, — потому что он контуженный, тоже под бомбежкой, как Оксанин Боря, но не в эшелоне, а у себя, в Москве. Он пробрался на чердак снимать зажигалки, сбросил одну, а потом неподалеку ахнулась фугаска, и его шибануло волной. Его и прозвали Манодей, потому что он в классе, знакомясь, так и назвал себя вместо Володи Манодей, к нему и прилипло. Из-за контузии и из-за такого, тихого вроде бы, а вдруг да и заводного характера многие считали его совсем придурковатым — почти все, кроме Семядоли, учителя в том числе, — отчего он из двоек не вылезал, даже по физике, хотя мы-то знали, что мозги у Маноди, особенно по части всякого электричества, работают будь здоров и не кашляй! И пел он тоже только дай сюда. А множить пятизначные на пятизначные в уме? Хоть и не пересчитывай! Уж не говорю о перекувыркивании слов; тут он, наверное, и вообще один такой на всем-то шарике: во-первых, на шиша кому еще это надо, да кто додумается, да кто сумеет? Он, правда, тоже не враз дотункался;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140