сперва, как все почти букваришки, просто приставлял тарабарские концовки к словам: я-врики тебе-врики говорю-врики; потом начал менять слоги, вернее, половинки слов местами: римпоку римпосе — так тоже многие делали, а уж потом... Вот и пел он тоже только дай сюда. Слова он тогда выговаривал абсолютно чисто, и голос был удивительно звонким и каким-то особенным.
За Манодей знакомую песенку подхватил я, потом Мамай, потом удивленно, будто просыпаясь, кое-кто из барыг помоложе. Лица их тоже становились веселыми, а глаза оживали, как у Васьки Косого. В пустом лабазе голоса наши летели высоко-высоко, и нам казалось, что поет нас много и поем мы здорово.
Когда кончили петь, Миша Одесса улыбнулся и сказал:
— Ты, Вася, прямо как юный пионэр.
Васька спружинил рукой, метнулся с прилавка к нему:
— Миша, друг! Одесса-мама! Не зря мы... Не зря мои рученьки-ноженьки...
Он весь задрожал, повис у Миши на плече и стал казаться головой у него по груди.
— Ну, успокойся, Василий, успокойся! Радость не горе, сегодня не время переживать. Ну же, Василий! Василий, ну! Жора, рубай компот...
Васька успокоился так же неожиданно, как и завелся, запрыгал к своему прилавку:
— Налить Мише! Штрафную, полный стакан!
— С моим ранением по полному уже не пьют, Вася.
— Не моргуй, Миша! Из моих рук. За Победу! Я ведь и на Черном тоже служил...
Одесса чуть глотнул из протянутого ему, налитого всклень стакана, обтер губы. Я поднял Васькин костыль, поставил к прилавку и, не дожидаясь Мамаевых намеков, сказал сам:
— Вась, а Вась? Водяры бы нам...
— Водяры? Ишь, мизгири! Ну, пейте из Мишиного стакана — ваше счастье, скажите ему спасибо. Чего смотришь? Пей, раз просил. Сегодня никому выпить не грех...
Я растерялся — я не ожидал, что он меня так поймет. Мамай, донельзя довольный, хохотал и подмаргивал мне: дескать, все равно давай!
— Да нет, нам купить, ребятам в госпиталь. У нас тушенка есть, папиросы и сто шестьдесят хрустов.
— А-а! Ну все едино — траваните помалу. Жрать хотите? Жратва вон есть. Даже чего-то со смясом. Валяйте! А это мы потом организуем.
Чваниться мы не стали, по ногтю поделили Мишин стакан и закусили, стараясь все же не налегать на еду, хотя шамать уже сильно хотелось. Мамай нахально наколол Манодю грамм, может, на двадцать, а когда тот обиженно захлопал ресницами, прошипел:
— Посмотри, посмотри! Не можешь — не пей! Опять на шухар нарвемся из-за тебя?
Манодя, конечно, сразу стушевался. Мне хоть и было жалко его, но я не вмешался: тут Мамай был прав. Васька сам вспомнил о том, что обещал.
— Эй, Барыга, отпусти ребятишкам водки!
Был такой барыга по кличке Барыга, единственный, кого так звали прямо в глаза. Он сидел тут же, чуть поодаль от других и не выпивая, — длинный пожилой мужчина с лошадиным лицом, лошадиными зубами и большим, вислым паяльником — ну, носопырой то есть. Мы знали его — сквалыга, каких не густо. Он всегда морщился, говорил, что у него язва желудка. Но это уж точно, что врал: за целую войну такая болезнь сыскалась только у него одного, а у кого, может, и вправду была, — молчали. Его никто не любил, но в делах он был оборотистее всех.
— Откуда водка-то у меня? Сами же все выдули.
— Спирту продай, спирт у тебя еще не брали. Смотри, чтобы ладом у меня было!
И, отвернувшись от Барыги, Васька чрезвычайно беззаботным голосом затянул:
Окончим победу,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне!..
А сам между тем нет-нет да и косил в его сторону злым глазом.
— Ладно, без тебя не сообразим. Раскомандовался, — пробунчал Барыга и показал нам рукой, чтобы шли к нему.
— Чекушку или больше?
— Если спирт, то чекушку.
— Сырец.
Барыга пошарил под прилавком, вытащил оттуда четвертинку, заткнутую газетной пробкой.
— Деньги гони.
— Дай сначала попробую, — сказал Мамай.
— Ишь ты, попробую. Для своих, чай, готовил, без обмана. Пробуй, если что понимаешь.
Барыга болтнул четинку, вынул пробку и, прикрыв горлышко ладонью, перевернул вверх дном, потом снова поставил горлышком вверх, ткнул руку Мамаю под нос.
— На!
Мамай лизнул его ладонь, судорожно сглотнул, провел побелевшим кончиком языка по губам:
— Если с водой, то самую малость, — сказал он мне. Потом спросил Барыгу: — Почем?
— Пятьсот.
— Вчера ведь было...
— Было, да сплыло. Сегодня это самый товар, пойди где-нибудь еще поищи.
— Ладно, — Мамай вытащил свою сотнягу и Оксанину тридцатку, кивнул нам с Манодей. — Давайте.
Я поставил на прилавок консервы. Манодя рядом с сотенной Мамая положил свою красненькую. Барыга продолжал смотреть на нас выжидающе:
— Ну?
— Вот. Все. Барыга расхохотался.
— Это разве товар? — поднял он и покрутил перед нашими глазами злосчастную банку с тушенкой. — Черти на ней, что ли, горох молотили? Еще, поди, скислась вся.
— Свежая она! Сегодня случайно помяли.
— А хоть и свежая — разве товар? Завтра, поди, карточки вовсе отменят. Забирайте свое добро.
— Еще вот! — закричал Манодя и вытащил выигранную пятерку — видно, только что вспомнил о ней. Я достал растрепанную пачку «Беломора».
— Тут целые есть... Барыга засмеялся пуще того.
— Дядя, ну продай, а? В госпиталь нам! — не своим голосом взмолился Мамай. — В долг, а? Мы потом принесем, сколько не хватит. Сегодня же принесем!
Первый раз в жизни я слышал, чтобы кого-нибудь умолял Мамай. Барыга продолжал улыбаться, но лицо его при этом оставалось скучным и недобрым.
— Ладно, кончай. Вчера придешь, мукой получишь. Он сгреб с прилавка все наши деньги, тушенку, папиросы и глубоко засунул в мою раскрытую сумку.
— Отчаливай, я нынче не подаю!
Меня аж передернуло, прямо стыдоба какая-то! Что мы, действительно побираемся у него, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140