— Иди ты!..
Первая старуха заморгала своими белобрысыми ресницами, а вторая сразу обрадела:
— Вот и отлично! И все решилось! Мария Егоровна, я же не против и обряда благословения, это трогательно и впечатляюще — пусть! Пусть даже с иконой: дело ваших частных нравов и убеждений. Свобода совести... Ох, да и о том ли вообще мы сейчас говорим?! Им жить, наше с вами давно уж ушло. Минимум восемь лет... Разве мы с вами враги их личному счастью?
Она достала из портфеля самого мужицкого вида кисет, газету, начала трясущимися руками ладить цигарку, просыпая табак. Видно, разволновалась, закрутка у нее развалилась совсем. А тут еще за ее и за нашими тоже — мы стояли сзади — спинами раздалось визгливое пацанье пенье:
Когда я был мальчишкой,
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане — финский нож.
— Господи, помилуй, ужас какой! — воскликнула антирелигиозная старуха, роняя так и не докрученную козью ножку.
Мы рассмеялись чуть ли не вслух. А что бы, полюбопытствовать, с нею сталось, если бы она узнала дальнейшие слова этой песенки, которую сто лет как рявала вся наша пацанва, а не только там одна лишь отпетая-отъявленная шпана: «Я мать свою зарезал, отца я зарубил, сестренку-гимназистку в колодце утопил»!
Но тот мизгирь не успел допеться до таких слов, а очкастая учительница вконец изужасаться, первую песню перебила другая, заоранная тоже пацаньим и пискучим, но совершенно пьянущим голосом:
На мою д-на могилку,
Знать, никто д-не придет,
Только раннею весною
Соловей пропоет.
Пропоет д-и засвищет...
Я оглянулся. Какими же стервецами все-таки надо быть, чтобы сегодня нализаться прямо с утра и рявать эдакие идиотские песни?
Фу-ты ну-ты, лапти гнуты. Тьфу!
По дороге, обнявшись, как самые заправские забулдыги-ханыги, сплетясь, как пара змей, обнявшись крепче двух друзей, плелись два чумазых пентюха-маломерка. Один поддерживал другого.
Солдат Иван, как только увидал этих шкетов, аж побледнел. Действительно, великая радость — вернуться с фронта для того, чтобы в первый же день увидеть, что какое-то соплячьё разводит тут такую разлюли-малину! Мы с Горбунками переглянулись, быстро соображая, что бы такое посмачнее предпринять.
Но тут Иван совершенно неожиданным командирским голосом цыкнул:
— А ну цыть!
И петь перестали, и прямее пошли. И, по-моему, вроде как протрезвели. Но мне показалось, если по выражению лиц, по мордам то есть, рассмотреть, то не потому, что, скажем, испугались, а из сегодняшнего особенного уважения к белесому, простиранному-просоленному фронтовому хэбэ.
Я подумал: не Пигалова ли родня? А недурственно бы, как говорит Семядоля, сейчас прямо на их спинах войти в самую их — как по-блатному-то называется? — хазу, да с Горбунками, и — бей врага в его собственной берлоге! Выхватить пистолет: ложись, гады!..
Несколько дней назад, до некоторых последних событий, я, может быть, именно так бы и сделал. Но теперь мне и самому подумалось, что это не мысль, а картинка из какого-нибудь дитячьего кино, наподобие того же «Антоши Рыбкина». Не в чапаевцы я с ними играть собрался. Да и Победа сегодня, штуки всякие подобные наши такому всеобщему дню не личат. Раз до безоговорочной капитуляции их не довел, будем считать, что им выпало перемирие. Да и, может, эта пара гнедых вовсе и не из пигалятника? Во всяком случае, не припомню...
От прежних, божественных опоров меня и всех эти шмокодявки отвлекли только на момент. Когда я обернулся обратно, первая старуха опять перестала моргать и стояла насквозь суровая:
— Счастье-то у нас больно розное. За то и мужья... Али забыла? Али и мы вам ровнею стали теперь? Мы же люди необразованные, темные. Ты вот вроде баба, а кури'шь. И этто не твои ли выученики прошастали? А мой сын, православный воин...
— Курю я, мама. С рукопашной, с первого фрица. Сама ведь учила — не убий...
Та старуха опять захлопала глазами, а вторая, на этот раз спокойно и заправски докрутив козью ногу, сказала голосом вдруг тихим и очень ясным:
— Восемь лет назад одинаковое горе нас уже во многом сравняло. Всех нас равняли четыре года общенародной беды. Но разве не во всеобщем счастье люди только и станут абсолютно равны? Это, по-моему, даже и в ваших догмах... Подумайте. Сегодня счастье пришло в каждый дом. — Тут она показала своей козьей ножкой на солдата. — К вам вот пришло, к Наташе...
И опять пение за спиной отвлекло меня и остальных от таких разговоров. По дороге топала целая артель — четверо мужиков, все с плотницкими ящиками в руках и за спинами. Пел один старик, но крепким, совсем еще не дребезжащим голосом:
Бы-ывало, спашешь пашенку,
Лошадок распряжешь,
А сам тропой знакомою...
Злая старуха тут же бросила спор — там ей, похоже, был теперь непросвет — и с ходу взъелась на старика; я, да и никто, наверное, сперва даже не поняли — с чего?
— Вовсе крест-от забыл? Скоро и в Пасху святую по шабашкам зачнешь?
— Ишь ты поди ж ты! — остановился, но почему-то заулыбался старик. — Сурьезная ты у нас, Егоровна, женщина. А мне шабашек — по любому дню! Хошь в Страстную пятницу, хошь в Чистый понедельник, а хошь — в само Воскресение Господне. Што девятого маю, што двадцать второго июню. И в войну и в замирение. И в раю и в преисподне, верно тож. Вон ребяты и в самом антихристовом пекле те же шабашки робили, — кивнул он на остальных троих мужиков, как на подбор молодых, в солдатской обмундировке, с нашивками за ранения, а у одного-то и нашивок не надо искать — оберучь беспалый, как и топор-то держит? а если гвоздь вогнать?! — И я, например, понял: старик давал знать, что они служили саперами. А он продолжал: — Крест, говоришь, не забыл ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140