— Хлеб с табаком что чай с молоком! — с важным видом изрек Манодя, по привычке пуская дым в рукав, хотя нас тут никто и не видел.
— Где хлеб-то, протезная твоя голова?
Маноде пришлось умыться. Он редко когда с кем спорил в мелких делах, тем более с Мамаем. Он лишь пробунчал:
— Где уж нам уж выйти замуж, я уж так уж вам уж...
— Уж замуж невтерпеж — чему тебя учили, дура? — похохотал Мамай. Он блаженно теперь сам раскуривал, жмурясь, как кот, и пуская огромные кольца. — Табак, настоящий табак, бляха-муха-цеце! — высказался он еще, соединив в одну стальные фразы сразу из двух картин по Жюлю-Врулю — «Таинственного острова» и «Капитана Гранта», детей то есть: все, что было связано с морем и путешествиями, он рубил разве что мало меньше, чем Манодя в электричестве. Как же — моряк с печки бряк, растянулся как червяк!
Пока они ели и зобали, так вот шутейно переругиваясь да умничая, я стал рассказывать:
— Мне сегодня Гитлер приснился. На тебя похожий, Мамай.
— Сам ты Геринг засраный толстомясый, понял?! Сметана толсторожая! — мгновенно заиграл белками и желваками Мамай. — Манодя, скажи ему, как будет Геринг вверх тормашками!
— Гнирег, — ни о чем еще не подумав, по привычке переиначил моментально Манодя. А что Мамай чуть ли не на шутку завелся, он, похоже, и не заметил.
— Во — гни! Я те загну! — Да нет, ты погоди, послушай, — мне совсем не хотелось сейчас, сегодня ругаться с ним. — Сон же... Он будто бы в тебя загримировался. А я будто бы его ловлю. Я будто его схватил, а он вытащил пистолет и бац-бац! — в меня. И тут я как проснулся... А это отец шалил из парабеллума в окно. И я понял, что фрицам капут окончательный.
— А мне маханша сказала, что мне все равно в ремеслуху идти. Она Гальку будет учить. Все равно, говорит, с мужиков в семье толку, что с дворовых кобелей.
Герка вздохнул, а потом зло сощурился.
— Махнемся маханшами, вася? — хотел было перевести на смех я этот разговор, но Мамай тяжело отмолчался.
Потом спросил:
— Пистон-то с собой? Давай популяем?
— Давай, — охотно согласился я. Мне и самому не терпелось салютнуть в честь Победы.
Мамай стал искать что-нибудь для мишени. Я поглядел, где бы удобнее оборудовать огневую позицию. Нет, все же кое-что и мы все-таки делали! Весь двор за сараем был нами же совсем на днях перекопан под один сплошной огород, под картошку для школы. Так что сейчас нам и расположиться-то для стрельбы было вроде и негде.
Семядоля долго воевал за этот огород, вернее не за него, а за картофельные участки для учителей. В прошлые годы они садили свою личную картошку здесь, на школьном дворе: больше-то негде, забыли выделить. А копать просили нас, учеников, каждая классная руководительница в своем классе. Нам было противно — будто они нас нанимали или заставляли, потому что мы им подчиненные. Но и отказаться тоже неловко: подумают, конечно, потому, мол, что лень, обидятся. Кто постарше, тем еще приходилось работать и за букварей: с них что толку? Нашей класрукшей тогда была не Вагря, а Полтонна; Вагре бы, наверное, вообще отказались копать, я, по крайней мере, — немка. Не на самом деле немка, а просто преподавала дойч, но один хрен — много чести и так, что мы их поганый язык учить обязаны. Так, во всяком случае, тогда я думал... Но и Полтонну мы тогда здорово запрезирали, потому что она очень жадничала с землей. Мы уже сговаривались рвать когти от этого дела, но нас как-то определил Семядоля. Он подошел к нам и, ни о чем не спрашивая, будто твердо знал наши соображения и намерения, сказал:
— У Анны Платоновны тяжело ранили сына. Он был талантливый музыкант, подавал большие надежды. Но перед самой войной противу желания матери поступил в летную школу. Теперь он абсолютно потерял зрение. Анна Платоновна не показывает вам виду, но очень убивается, думает только о нем. Ей надо сына кормить. Так что вы не судите ее слишком строго. Не судите, да не судимы будете.
Тогда я и понял, отчего Полто... Анна Платоновна оказалась как не в себе, перестал ее травить и начал жалеть...
Семядоля, наверное, когда-то сам слопушил и не дотункался вовремя похлопотать, чтобы учителям, как и другим, отвели участки за городом. Вот и пришлось отдавать им двор. Я догадывался, что Семядоле было нелегко в этом деле: просто так ведь землю не отберешь, только поссоришься со всеми, а что учителя как бы захватили школьный огород и нельзя организовать посадку картошки для школьных завтраков, тоже никуда не годилось. Наслышался я от матери всяких разговоров о разных дележках и сварах. Но к нынешней весне Семядоля своего добился, и мы с охотой и на совесть пораньше вскопали всю площадь, чтобы кто-нибудь да не успел захватить, и теперь мне прямо приятно было смотреть на своих рук дело. Ай да мы, спасибо нам! Да, может, опять не сгодится, как противовоздушная щель, — карточки-то, наверное, сейчас отменят.
Подошел Мамай.
— Никакой кастрюли не нашел! Всю ржавчину, что ли, на танки сдали, пионэры юные — головы чугунные, тимуровцы вшивые? Охламоны... Гоп-стоп, вот же банка! На фига я и бегал?
— А расположимся где? Весь огород перепахали, тимуровцы вшивые! — качал я подбалдычивать Мамая — он на огороде тоже мантулил, как и все. — Куда крестьянину, податься? Белые придут — грабят, красные придут... Тяжело в деревне без нагана! Стоя? Не люблю, неохота. С колена?
— Давай из щели?
— А не вляпаемся в... И стрелять — в сторону школы? — Зачем? Вдоль траншеи. Там же стена.
— Васар, — тут тихо сказал Манодя. — Идет.
— По крыше воробей?
— Кто? — совершенно почему-то сегодня не ожидали никакого васара-шухера-атанды мы с Мамаем.
— Дедушка Пыхто! Вон.
По тропинке обочь школьного огорода шел наш военрук Арасланов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140