Под расслабляющим действием спиртного воспоминания хлынули потоком, как слезы во время тех ураганов необъяснимой грусти, которые я переживал в сырой темноте зрительного зала перед огромным мерцающим экраном. А теперь, под безжалостным утренним светом, держась за стол и зажмурившись, чувствовал, что весь горю от бессильного стыда за эту сбивчивую исповедь.Пронзительно зазвонил телефон, и я вздрогнул от страха. Не знал, что он все еще включен. После лихорадочных поисков нашел его в холле на полу за выпотрошенным диваном. Старая модель, с корпусом из бакелита; тяжелая трубка, словно костяная, ложится в руку орудием древнего племени, отполированным за годы смертоносного применения. Я не сразу узнал голос Лидии. Услышал ее сухой смешок.– Ты нас уже забыл?– Я не знал, что телефон работает.– Что ж, теперь знаешь. – Помолчала, подышала в трубку. – Как поживает наш отшельник?– Мучаюсь с похмелья. – Отсюда я видел кухню, стекло одного из окон было с дефектом; когда чуть поворачиваешь голову, кажется, что по дереву в саду пробегает рябь, словно оно отражается в воде. – Я пил с Квирком. Quirk (англ.) – причуда, странность.

– С чем пил?– С Квирком. Наш так называемый сторож.– Много он там насторожил.– Он притащил виски.– Чтобы проводить тебя в новую жизнь. Он не разбил бутылку тебе о голову?Я отчетливо видел всю картину. Утренний свет, словно густой белесый газ, Лидия стоит в гостиной большого старого мрачного дома у моря – часть отцовского наследства, – зажав телефонную трубку между плечом и подбородком (трюк, который я так и не сумел освоить), говорит в нее, словно баюкает сонного младенца, уютно свернувшегося у лица. Соленый запах моря, крики чаек. Все казалось таким отчетливым и в то же время таким далеким, что вполне могло быть видением жизни в иной вселенной, на планете, похожей на нашу до мелочей.– Касс опять звонила, – произнесла Лидия.– Да? – Я медленно сел на диван и сразу провалился так, что подбородок едва не касался колен, а торчащая снизу набивка из конского волоса защекотала голые лодыжки.– У нее для тебя сюрприз.Она коротко усмехнулась.– Какой сюрприз?– Ты здорово удивишься.Не сомневаюсь. Сюрприз от Касс способен внушить трепет. По дереву за дефектным стеклом на кухне пробежала рябь. К моему ужасу, мне показалось, что Лидия всхлипнула; когда она заговорила снова, ее голос был сиплым от упрека.– Тебе лучше вернуться. Ты должен быть здесь, когда она приедет.Я не знал, что ответить. Вспомнил день, когда родилась дочь. Она вырвалась на свет божий, перепачканная и сердитая крошка, с печатью поколений на челе. Я не ожидал, что она окажется похожа на стольких людей. Она была одновременно моими отцом и матерью, тестем и его покойной супругой, и, конечно, самой Лидией, и еще целой призрачной вереницей предков, все они теснились на ее крохотном личике, сморщенном в борьбе за каждый вздох, словно иммигранты у иллюминатора отплывающего корабля. Я присутствовал при родах, да, я был очень прогрессивным супругом, увлекался подобными вещами; тоже спектакль, конечно, потому что в душе я содрогался от этого кровавого зрелища. К тому времени, как ребенок родился, я пребывал в оцепенении и не знал, куда себя деть. Мне сразу сунули в руки младенца, даже не обмыв. Какая она легкая и в то же время такой груз. Врач в запятнанных кровью зеленых резиновых башмаках заговорил со мной, но я не понял ни слова. Сестры были проворными и строгими; когда они отобрали у меня Касс, показалось, что в тот момент со звоном лопнула пуповина, которой я соединил себя с дочерью. Мы привезли ее в корзине, будто ценную покупку, которую не терпится развернуть. Стояла зима, кожу покалывал альпийский мороз. Помню освещенную бледным солнцем автостоянку – Лидия щурилась, словно узник, которого выводят из темницы. Холодный, свежий, благоухающий ветер дует с высоких холмов за больницей, а младенца не видно, лишь полоска чего-то розового над атласным одеялом. Дома у нас не было детской кроватки, и пришлось положить Касс в открытый верхний ящик высокого комода в нашей спальне. В ту ночь я не мог уснуть – боялся, что встану, забуду, что она там, и задвину его. Водянистые треугольники света фар проезжавших автомобилей разворачивались на потолке и сразу же схлопывались, словно дамский веер, и падали в ящик, где спала наша дочь. Мы придумали ей прозвище, только вот какое? По-моему, Ежик; да, Ежик, потому что она все время тихо посапывала. Безоблачные, обманчиво-невинные дни, такими они остались в памяти, хотя на горизонте уже начинали сгущаться тучи.– Видно, я разговариваю сама с собой, – раздраженно вздохнула Лидия.Я позволил горящим векам сомкнуться, их обожгло болью. Голова раскалывалась.– Когда она приезжает?– Разве она скажет? Слишком было бы просто. – Когда заходит речь о нашем трудном ребенке, Лидия сразу меняет тон на сдержанный. – Скорее всего, свалится как снег на голову.Снова молчание, слышно, как я дышу в трубку. Я открыл глаза и вновь посмотрел на кухню. Первое, что поразило меня в образе, видении, галлюцинации, – не знаю, как бы я назвал его, если бы захотел, – это его заурядность: я увидел мельком женщину, высокую, молодую, которая, отвернувшись от плиты, сунула что-то, кажется, сидящему ребенку. Я медленно положил трубку на подлокотник дивана. Вокруг мертвая тишина, только слабое, очень слабое шипение, возможно, я просто слышу самого себя – кровь, лимфа, внутренности шелестят у меня в ушах. Мне дозволен был лишь один беглый взгляд. Женщина – если это женщина, – повернувшись, протягивает руку, ребенок – если это ребенок – сидит неподвижно; затем все исчезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64