Четыре, пять лет, не больше, и все-таки меня поразила непривычная всеобщая веселость. Даже мама смеялась. Как на иллюстрации в детской книжке – огни вокзала расплываются в туманной мгле мохнатыми головками одуванчиков, громадная черная тень тяжело пыхтящего паровоза, лакричный запах дыма и шлака. Наступила Пасха. Папа привез мне подарок. Какой? Кажется, птицу, желтую пластмассовую игрушку. Мы поехали домой на велосипедах, отец посадил меня на раму, закутал в свое пальто, застегнув пуговицы, а мать везла на багажнике его картонный чемоданчик. Ночь давила на нас со всех сторон, зябкая, сырая, полная тайн. Дома папа сидел у кухонной плиты, дымил сигаретой и разговаривал с матерью. Мне нравилось смотреть, как он курит. Он брался за дело с непринужденной ловкостью, словно показывал хитрый фокус, которым владел в совершенстве; постукивал и поигрывал тонкой белой палочкой, катал ее между пальцев с ловкостью чародея. Когда он подносил ее к губам, то наклонял голову набок и щурил один глаз, словно целился из крохотной винтовки. Дым, который он испускал, – втягивал голубой, а выдыхал пепельно-серый, – имел какой-то особый запах, затхлый и смолистый запах его внутренностей; мне часто кажется, что я до сих пор улавливаю его в заброшенных уголках дома.Так ли все было на самом деле? Верно ли я вспомнил? Я ведь могу сейчас приукрашивать, выдумывать, могу все на свете перепутать. Возможно, я ехал домой на отцовском велосипеде, укрытый его пальто, совсем в другую ночь. И если он действительно вернулся поездом, откуда там, на вокзале, взялся его велосипед? Такие рассуждения с подвохом заставляют память в бессилии грызть ногти.Вот он я, взрослый человек в доме с привидениями, одержимый своим прошлым.Отец умер летом. Мама переселила больного на верхний этаж, в комнату напротив моей, чтобы не попадался на глаза жильцам. Он встречался мне, когда выставлял чайный поднос за дверь или шаркал в тапочках по коридору к уборной, и я избегал его взгляда, взгляда святого мученика, точно как у скорбного Спасителя с пронзенным сердцем на сверкающей серебром и ярко-розовым цветом картине, что за вешалкой для шляп в холле. Я вижу отца мертвенно-бледного, выпадающего из одежды, с неизменной – как сейчас у меня – трехдневной щетиной, он неслышной тенью бродит по комнатам, суровым в летней неподвижности, его сгорбленная фигура вспыхивает и гаснет, переходя из света в тень, удаляется беззвучными шагами, не оставив ни следа, лишь слабое мерцание, отпечаток в воздухе и вопросительный знак сигаретного дыма.День его смерти я запомнил еще, как день, когда мама ударила меня по лицу. Когда она повернулась от плиты, я решил, будто она быстро протянула мне что-то. До сих пор чувствую жгучий хлесткий шлепок по щеке. До этого она ни разу меня не била. И сейчас ударила совсем не по-родительски, а словно разозлилась на равного себе. Не помню, что такого я сказал или сделал. Сразу после удара у мамы был чуть ли не торжествующий вид. Она откинула голову, раздула ноздри, словно мачеха Белоснежки, и что-то сверкнуло в ее глазах, острое, быстрое, словно показали и тут же убрали лезвие ножа. Потом, не сказав ни слова, она повернулась к плите и продолжила что-то готовить. Я не заплакал, я был слишком потрясен; просто сел, положил ладонь на стол, лицо покалывало в том месте, куда пришелся удар, словно на кожу падали мелкие едкие капли. Клеенка была восхитительно прохладной, гладкой и влажной, как живая, почти что кожа. Потом спустился отец с полотенцем, обмотанным вокруг вытянутой небритой шеи. В провалах его лица прятались тени, на бледных щеках, словно нарисованные, выделялись лихорадочные багровые пятна. Мать вела себя так, будто ничего не произошло, но папа сморщил нос, почуяв ее гнев, и как-то странно, искоса глянул на меня, едва ли не лукаво, чуть улыбаясь. Ночью меня разбудил приглушенный шум. Я подошел к двери, выглянул и увидел, как мать в ночной рубахе спешит по коридору с голубой миской в руках; через открытую дверь комнаты отца доносились тонкие свистящие звуки – он боролся за каждый вдох, – и я поспешно захлопнул дверь, лег в постель, а когда проснулся, настало утро, и я понял, что отца уже нет.Во время похорон, словно по нашему заказу, прошел дождь. На совершенно чистом небе возникло маленькое круглое облачко и окропило группу скорбящих ласковой, теплой и чистой моросью. Я мрачно и сосредоточенно следил за церемонией, стремясь не пропустить ни единой детали. Мама то и дело бросала встревоженный взгляд на ворота, будто где-то ее ждало гораздо более срочное дело. Позднее, когда соболезнующие покинули дом, я обнаружил, что она сидит на диване в гостиной и плачет, закрыв лицо руками. Я почувствовал себя взрослым, серьезным и ответственным, тихо подошел сзади и положил ладонь на ее плечо. Хорошо помню прохладную, мягкую, ломкую ткань нового траурного платья. Она сбросила руку, зашипела, словно кошка, впилась ногтями в свои щеки, и я почувствовал, что одержал маленькую, не очень достойную и все-таки приятную победу.Почему не она является мне сейчас? В последние годы жизни маму преследовали собственные призраки. По ночам я слышал, как она ходит взад и вперед у кровати. У нее помутился рассудок, она принимала меня за отца и без причины впадала в ярость. Однажды утром я нашел ее на полу в туалете; она лежала на боку со спущенными до колен панталонами. Лицо приобрело синюшный оттенок, на губах пузырилась пена. Умерла, подумал я со странным спокойствием, хладнокровием и отстраненностью. Спустил воду, стараясь не смотреть в унитаз, встал на колени, поднял мать, прижал к себе. Тело было теплым, расслабленным, мягким и чуть подрагивало;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64