Через несколько дней Иосафат вызвал меня к себе и сказал:
— Ефан, госпоже Мелхоле нездоровится. Мудрейший из царей Соломон полагает, что тебе лучше спрашивать у меня.
У меня аж сердце захолонуло, настолько ясно я понял, что царь мне не доверяет; его советники во мне сомневаются, отсюда и запрет на беседу с Мелхолой. Однако мне удалось взять себя в руки и выразить сожаление насчет нездоровья принцессы, после чего Иосафат потребовал рассказать, о чем я намеревался расспрашивать ее. — О, господин, — ответил я, — вопросы подобны древу, на котором из каждой ветви вырастает множество иных.
— По-моему, Ефан, — сказал Иосафат, — ты переоцениваешь собственную роль. Писцу надлежит записывать, а не размышлять. Настоящий ученый умеет обходиться тем, что ему уже известно.
— Раб ваш ведет поиски не ради поисков и не по своей прихоти, — возразил я. — Разве не сам мудрейший из царей Соломон поручил мне эта дело? Разве не он обещал помощь, если я засомневаюсь и не смогу отличить правду от кривды? Почему же мне никто не помогает? Почему от меня утаивают, скрывают то, что мне необходимо знать для Книги? Лучше уж мне вернуться в мой родной городишка и жить себе спокойно, не терзаясь из-за недомолвок и отговорок.
— Ладно, спрашивай! — сказал Иосафат и наморщил лоб.
— Мне хотелось бы услышать о том» как царь Давид плясал пред ковчегом Божьим, а Мелхола видела это из окна и уничижила его в сердце своем…
— Ясно, — проговорил Иосафат, — об этом шла речь на последнем заседании комиссии. Только неужели, по-твоему, обычная размолвка между супругами заслуживает упоминания в серьезном историческом труде?
— Пляска царя пред ковчегом Божьим есть священнодействие, а значит, вполне заслуживает упоминания в серьезном историческом труде; если же супруга царя бранится с ним по этому поводу, то стыд ей и позор.
Вздохнув, Иосафат сказал, что предвидел мой вопрос и заранее приготовился к нему, после чего вручил мне несколько глиняных табличек. Похоже, это были заметки личного характера, написанные человеком образованным, буквы — округлы, много сокращений.
Вдруг мне почудилось, будто меня опахнуло крыло судьбы, и я спросил, хотя уже знал ответ сам:
— Рука царя Давида?
Иосафат кивнул.
— Да, из моих архивов.
Он позволил мне читать без спешки. Позднее я даже переписал текст, который и приведен выше. Когда я закончил чтение, Иосафат спросил:
— Что скажешь?
— Одному Богу ведомо, — ответил я, — что творится в сердцах мужчины и женщины, когда они так связаны друг с другом, как Давид и Мелхола.
— И больше ты ничего не вычитал?
Я промолчал.
— Разве не чувствуешь страха в словах Давида, разве не видишь призраков, которых он боится? И все эти призраки на одно лицо, все похожи на Саула.
Странно, подумал я, чего это он разоткровенничался? Может, судьба моя решена, жить мне уже недолго, поэтому не надо бояться, что успею что-либо разболтать?
— Прошу прощения, — сказал я, — но, по-моему, Давид не из тех, кто боится призраков, тем более, что он общается с ангелами и даже с самим Господом Богом.
Иосафат улыбнулся.
— Хорошо, взгляни на это дело, как говорится, здраво, Ефан, Ведь Давид захватил власть силой, поэтому ему кажется, будто другие замышляют против него то же самое. Создание государства было исторически необходимо и потому угодно Господу, но ожесточились старейшины, ибо ущемлены их интересы. Войны Давида потребовали больших расходов, на содержание чиновников понадобились немалые народные деньги, так что вскоре сыны Израиля затосковали о старых добрых временах царя Саула, когда венценосец еще сам ходил за плугом, а крестьянину оставалась главная часть урожая. Разве не следует ожидать в таком случае, что разочарованные и недовольные, обездоленные и несчастные вознадеются на дух царя Саула, то бишь на его живых потомков?
А уж тут, додумал я до конца рассуждение Иосафата, даже самому здравомыслящему человеку начнут мерещиться в каждой случайной кучке людей — мятеж, в каждом шепотке — заговор. Долго ли тогда государству, созданному во славу Господа, превратиться в Молоха, питающегося телами невинных?
— Не намекает ли мой господин, — пролепетал я, пугаясь собственной смелости, — на то, что пятеро сыновей дочери Саула Меровы и двое сыновей его наложницы Рицпы повешены по приказанию Давида?
— Тебя это волнует? — Мне прекрасно известно, — поспешил заверить я,
— что эти семеро молодых людей умерщвлены не Давидом, а жителями города Гивы, которые даже не являются израильтянами, а принадлежат к прежнему населению страны, то есть к остаткам аморреев, однако я просто не представляю себе, чтобы шайка жалких туземцев посмела бы казнить израильтянина без царского на то согласия.
— И тебе чудится, — заключил Иосафат, — будто размолвка между Давидом и Мелхолой имеет какое-то отношение к казни в Гиве.
Вероятно, я сильно побледнел, потому что он как-то странно посмотрел на меня.
— Только люди злонамеренные, недоброжелатели царя Давида могут дерзнуть такое помыслить, — пробормотал я. — Но нельзя же умолчать об этой казни в нашей Книге, раз уж ее разыгрывают даже уличные лицедеи.
— Ах, Ефан, — сказал Иосафат, — хоть ты и историк, а избранника Божьего царя Давида знаешь плохо. Он сам заготовил ответ любому, кто попытался бы очернить его.
Видно, его рассмешило выражение моего лица, поэтому он весело добавил:
— Помнишь, наверно, что во дни Давида был голод? Не особенно долгий, всего три года. Однако в народе поднялась смута, пошел слух, дескать, Господь наказал Израиль за кровь на руках царя. Олух долетел до Давида, ибо у него были свои уши даже в самой захолустной деревушке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82