Впереди был сплошной мрак, в котором бесследно тонули белые пучки фар, и я удивлялся, почему мы до сих пор не врезались в какой-нибудь столб или дерево. Шофер держал руль небрежно, кончиками пальцев, и немилосердно дымил папироской.В Ростове он остановил «Волгу» возле кремля и сказал:— Хоть вы и торопитесь, однако взгляните: дух захватывает!Поблескивали круглые главы храмов, тонкий шпиль дворца… Я вышел из машины. Да, действительно захватывало дух! Мне показалось, что сию минуту из каменных узорчатых ворот выйдет сам Александр Невский в стальных латах и сурово глянет на меня, опершись на меч…Двести восемьдесят километров мы проехали за три с половиной часа. Круглые часы на центральной улице Ярославля показывали двенадцать, когда «Волга» свернула с асфальтированного шоссе на твердый, подмерзший грейдер. Еще сорок минут отчаянной тряски, покачивания, почти непрерывного визга тормозов — и мы были у цели.— Некрасовское! — хрипло сказал шофер.Мы стояли перед одноэтажным деревянным домом. Одно окошко светилось, в остальных был мрак. Я толкнул калитку. Лениво тявкнула собака. Скрипнула дверь. На крыльце показалась белая фигура. В глаза мне ударил неяркий лучик электрического фонаря.— Кто это? — послышался приглушенный женский голос.Еще не видя ее, я каким-то шестым чувством понял: это она!— Мне нужна Людмила Иннокентьевна Зайковская, — громко сказал я и замер.— Войдите, — был ответ.Я поднялся на крыльцо, жадно глядя на нее. Высокая, очень хорошо сложенная, немного полная, в светлом халате и шерстяном платке. Под платком в тени блестящие, внимательные глаза. Больше я ничего не успел рассмотреть.Я вошел вслед за нею в сени, а оттуда, нагнув голову, в маленькую очень чистую комнату, где все было белым: постель, скатерть, занавески, накидка на телевизоре, чехлы на стульях.На письменном столе горела лампа под белым матовым абажуром. Щелкнул выключатель. Вспыхнула люстра, и сразу все стало простым и обыкновенным.Передо мной была почти совсем седая женщина, со смуглым, красивым лицом и тонкими губами. Она с интересом смотрела на меня. Я молчал.— Садитесь. Вот стул.— Спасибо… Пауза затянулась.— Вы назвали меня Людмилой Иннокентьевной. Откуда вам известно это имя? — негромко спросила она.— Это… ваше имя?— Когда-то было моим. Очень давно…— В тысяча девятьсот сорок первом году?— И в сорок первом…— А в сорок втором?— Что значат ваши вопросы? Кто вы?Я протянул ей удостоверение. Она взглянула.— И все же… не понимаю…— Людмила Иннокентьевна, — тихо сказал я. — Я искал вас так долго. Как я вас искал! Я не знал, что вы живы. Никто не знает, что вы живы… Я приехал поздно, вам нужно проверять тетради, я понимаю. Простите меня… Но только один человек на свете может ответить на мои вопросы. Этот человек — вы!Она наклонила голову.— Говорите.— Все началось с Прибельска. Я хотел написать очерк о подпольщиках. Там мне рассказали о вас.— Странно…— Почему странно? Разве вы…— Но все мои товарищи погибли. В Прибельске я не была с тысяча девятьсот сорок пятого года. Неужели кто-то еще помнит обо мне?— Очень хорошо помнят, — сказал я. — Вы заходили в обком партии, когда приехали туда после войны?— Нет. Я искала своих бывших соседей. Там умерла моя дочь. Я хотела, чтобы мне показали могилку… Но никого не нашла.— Значит, никто в Прибельске не знает, что вы живы?Она пожала плечами.— Чудовищно! — прошептал я.— Что вы сказали?— Нет, ничего… — Я потер рукой лоб. — Простите… Мысли мешаются… Так много нужно сказать вам… Вы разрешите?— Да. Если это необходимо для очерка.— Ваша девичья фамилия Зайковская, не так ли? А фамилия вашего первого мужа Сапожников?— Да. Он погиб в начале войны.«Это не совсем так», — хотел я сказать, но сдержался: было еще не время.— Зайковской вы оставались, если не ошибаюсь, примерно до октября тысяча девятьсот сорок второго года. Потом переменили фамилию и стали Галиной Наливайко. Верно?Она кивнула.— Как это произошло?— История сложная…— Я знаю ее в общих чертах. В июне вас арестовали, а в сентябре положили в больницу с аппендицитом. Двадцать восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года Людмила Зайковская умерла. Об этом был составлен официальный акт. Тело умершей свезли на кладбище и похоронили.— Совершенно верно.— Но… вы живы!— Вам многое известно, — улыбнулась Людмила Иннокентьевна. — Неужели вы не догадались об остальном?— Подождите, — пробормотал я. — Галя Наливайко… она поступила в больницу с брюшным тифом. Потом ей стало лучше.— Ей не стало лучше, — ответила Зайковская. — Она умерла двадцать седьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года, а в ночь на двадцать восьмое члены подпольной организации врачи Ксения Васильевна Липатова и Юрий Гаврилович Скорняк перенесли меня из тюремной палаты в операционную, а оттуда в инфекционное отделение, где лежала в изоляторе Наливайко. Меня положили на ее место, а тело Наливайко закрыли простыней и на тележке отвезли в тюремную палату. Немецкий врач, подписывавший акт, не знал меня в лицо. На рассвете Наливайко похоронили, а я через несколько дней была переправлена из больницы в партизанский отряд. Так я стала Галей Наливайко.— Как это просто! — прошептал я.— Точно таким же способом Липатова и Скорняк освободили из концлагеря многих советских военнопленных. Люди просились в больницу, а из больницы уходили на волю.— Значит, Липатова и Скорняк знали, что вы подпольщица?— Они получили записку от находившегося в тюрьме секретаря подпольного горкома партии Лагутенко. Ведь это он придумал, как меня спасти.— У меня есть еще один вопрос, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46