Впрочем, Кетенхейве считал весьма благоразумным, что Дерфлих обеспечил свое существование молочной лавкой и может не страшиться теперь результатов новых выборов. Он не разделял возмущения своих парламентских коллег и даже думал: «Каждому из нас стоило бы обзавестись молочной лавкой, чтобы хранить верность своим отжившим идеям не ради куска хлеба». Поэтому, бывая в гетто, Кетенхейве с удовольствием наблюдал из окна, как Дерфлих выгружает товары из своего депутатского автомобиля; Кетенхейве терпимо относился к тому, что этот нелегальный, не входящий пока ни в какую фракцию народный представитель перевозит свои товары, по-видимому, за счет федерального бюджета. Если отвлечься от этого, возможно, аморального развлечения, Кетенхейве не любил Дерфлиха, а тот в свою очередь ненавидел Кетенхейве, гнилого интеллигента . Когда однажды Кетенхейве пил у Дерфлиха молоко, ему нарочно подали прокисшее, и Кетенхейве подумал: «Кто знает, кто знает, может, мы с ним еще встретимся в четвертом рейхе, министерское кресло Дерфлиха уже спрятано за молочными бидонами, а мой смертный приговор уже заготовлен».
Кетенхейве выглянул из окна и увидел, словно на фотоснимке, словно в интересно решенном ракурсе, всю ближайшую окрестность; в снимок был врезан клочок газона, и на его ярко-зеленом ковре стояла, опершись на трещавшую косилку, горничная в белом переднике и белой форменной наколке (горничная, каких уже вообще больше не существует, но какие вдруг появляются в Бонне подобно призракам), а дом на противоположной стороне гетто наклонился своим холодным фасадом из бетона, стали и стекла к молочной лавке Дерфлиха, откуда из-под тени сине-белой полосатой маркизы вдруг выпрыгнул маленький Седезаум, держа в пухлых ручках бутылку молока и пакетик с булочками, маленький, тщеславный и смиренный, маленький, благочестивый и изворотливый, и точно так же с молоком и булочками, но уже попавшими в круглое брюшко, маленький, тщеславный и смиренный, маленький, благочестивый и изворотливый, он поскачет в зал заседаний бундестага, потворщик, певец господа, а бог его необязательно живет в надзвездной вышине, как бог Саваоф, Седезаум всегда умел гармонично сочетать перед своей совестью и перед миром правила земного и небесного служения богу. Следом за Седезаумом, прыгающим по площади — правой ногой тщеславно, а левой смиренно, — из-под тени маркизы вышел Дерфлих. Он оставил сегодня свою молочную лавочку на попечение законной супруги, а сам в синем костюме и накрахмаленной манишке, подчеркивающей его патриархальную благопристойность, сел в свой освобожденный от молочных бидонов и хлебных корзин депутатский автомобиль, чтобы ехать в парламент и исполнить там свои депутатский долг. Это зрелище вызвало у Кетенхейве неприятное чувство. Нельзя было предугадать, как будет голосовать сегодня Дерфлих. Он любил идти в ногу с более сильными батальонами, но с тех пор, как его исключили из фракции, предпочитал говорить на ветер, разглагольствовал вовсю, чтобы приобрести приверженцев, апеллируя к недовольным в стране, ловил рыбку в мутной воде, поэтому можно было опасаться, что на сей раз он будет голосовать вместе с оппозицией, пусть даже из неясных и своекорыстных соображений. Кетенхейве стыдился такого союзника, от которого пахло старым нацизмом и который стремился к нацизму новому (этот ветер пока еще не набрал полную силу), и вообще его злили, беспокоили и, в конце концов, заставляли усомниться в своем деле случайно возникающие союзы, объединения с тупицами, ворчунами, диктатурщиками, в лучшем случае с посредственностями, которых бес сектантства толкал то на оппозицию, то на покорность. В окно Кетенхейве увидел выходящих из подъезда рука об руку фрау Пирхельм и Седезаума — он по обыкновению подпрыгивал, а она шла решительным шагом, с высоко поднятой головой, — этих бедных рыцарей старого Союза твердой руки, этих жалких приверженцев бравых охранительных традиций и ревнителей своекорыстной клики горнопромышленников (хотя у этих бедняг депутатов и не было пая в деле, они знали, где раки зимуют, где покрупнее рыбка ловится и где в избирательные урны сыплется дождик из монет, нет, они не продавали себя, упаси бог, просто эти Традиции были им по душе, они усвоили их еще в школе и на этом застряли, наивные политические приготовишки, гордые тем, что с ними здоровается сам господин учитель). И тут он снова почувствовал себя призванным выступать против них, пообломать рога этим баранам-вожакам, готовым снова увлечь за собой стадо на бойню. Но баран-вожак, на то он и баран, непоколебимо идет своим путем, а стадо, на то оно и стадо, все больше пугаясь каждого предостерегающего окрика, боязливо следует за своим вожаком на верную гибель. У пастуха же свои взгляды на предназначение овец. Он покидает бойню живым и невредимым и вдали от кровавой трагедии пишет «Воспоминания овчара» на пользу и в назидание другим пастухам.
В этот день здание бундестага было оцеплено полицией, и полицейские демонстрировали истеричную боеготовность, свойственную всякой вымуштрованной команде, которую еще на полигоне научили видеть призраки; полицейские с оружием, водометами и переносными заградительными барьерами окружили и захватили Дом народа, как будто столица и вся страна собиралась пойти на штурм бундестага и тогда бы его распустили). У Кетенхейве, которому то и дело приходилось предъявлять свой мандат, создалось впечатление, что, кроме немногих любопытных да охотников до зрелищ, в демонстрации участвовали и кричали лишь несколько задешево привезенных, нанятых за недорогую плату бедных клакеров, а те приобрели значительность только благодаря внушительному виду брошенных на борьбу с ними полицейских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60