Спрашивай, не спрашивай, откровенного ответа не дождешься. Тем паче что ясность множила не надежду, а тревогу.Я теперь уже не сомневался, что никакие лекции мой однокашник не читает, в Сорбонну давно уже не ходит (что за лекции в каникулярное время?!), что ни на какой конгресс в Стокгольм он уже не поедет и в желанный Вильнюс никогда не попадет, – Идельсон просто продавал самому себе сны. Николь – сон, я – сон… и послал он мне вызов не для того, чтобы его будить.Не для того.Он загнал своего «пежо», как пулю в ствол винтовки, в узкий раструб улицы Декарта.– Не забудь. Завтра, в десять ноль-ноль… Пляс де Пантеон, дом восемь.Когда он укатил, я зашел в соседний ресторанчик, забрался в угол и, заказав на ломаном английском аперитив, принялся под звуки неживой, записанной на пленку музыки смачно потягивать его.В ресторанном полумраке думалось легко и незлобиво. Откуда-то накатывала безудержная доброта, и все, что происходило, окутывала какая-то предрассветная, не предвещающая ничего дурного дымка.– Натан, – говорит моя мама, – я сделала специально к твоему отъезду рыбу-фиш… Пальчики оближешь! Приходи в субботу!– В субботу у меня, Евгения Семеновна, самолет.– Приходи в пятницу. – Мама присаживается к столику, впивается взглядом в бокал. – Кто тебе там, в Париже, будет готовить рыбу-фиш? Ты об этом хоть подумал?– Подумал.– Если бы ты, Натан, подумал, то никогда бы от нас не уехал.– А я не от вас уезжаю… А от этой жни.– От нас, от нас. От жни, сердце мое, еврей, не приведи Господь, может только уехать сам знаешь куда… – Мама придвигается ближе к Натану. – А мой шлимазл пристрастился в рюмку заглядывать… будущее свое на дне видит, что ли? Все, говорит, знаменитые русские поэты водку пили. Или на этих самых… на дуэлях… дрались… Господи, прости и помилуй, если бы кто-то мне в еврейской больнице сказал, что мой красавец, мое солнышко будет пить, я бы его на свет не родила. Еврей-пьяница – такая же редкость, как еврей-свинопас. Так как, Натанчик, придешь в субботу… на прощальный обед?– Приду, – успокаивает ее Идельсон.Мы сидим втроем, и вместе с нами рыба-фиш – большой литовский карп со слепыми гомеровскими глазами.– Скажи мне, Натан, сердце мое, почему евреи никогда не могут усидеть на одном месте?.. Почему они все время куда-то должны ехать, мчаться, бежать?.. Матери рожают в Литве, а вдовы, не про тебя да будет сказано, хоронят во Франции, или в Америке, или еще где-нибудь…Официант подошел, спросил: «Месье еще чего-нибудь желает?», я расплатился, кивком поблагодарил его, метнул затуманенный взгляд на пустой бокал, на тщательно обглоданную искусником Идельсоном рыбью голову, на кучку костей на подносе и направился в гостиницу.Почему рожают в Литве, а хоронят во Франции, спрашивал я себя, засыпая. Почему?Утром за мной вместо Идельсона заехала Николь.– Нейтан сегодня очень и очень занят, – сообщила она, стараясь сохранить спокойствие. – Он попросил выручить его…Ее слишком подчеркнутое спокойствие и деловитость внушали подозрение.– Что-нибудь случилось? – спросил я.– Нет, нет! – Голос у нее затрепетал, как взвившаяся в воздух бабочка. – Проверка… Нейтан возле клиники Ротшильда и передал мне руль… Садитесь!.. Мадам Клод не любит, когда опаздывают… Особенно если ждет мужчину…– Вы с ней знакомы?– О, да! Садитесь, пожалуйста… и молитесь…– За Нейтана?– За Нейтана тоже…– А за кого еще?– За меня, – улыбнулась она. – Чтобы все закончилось без полиции.– А при чем тут полиция? Разве «Пежо» краденый?– О, нет… Я краденая… У машины… другая фамилия! Я – Николь Кутурье, а она – Идельсон.– Ааа!– Если полиция ничего не увидит, мы приедем к мадам Дюбуа без опозданий.Из ее объяснений я уразумел только то, что права у нее в полном порядке– она водитель со стажем, за рулем четвертый год, как только познакомилась с Идельсоном, так сразу и научилась водить, но машина – не ее собственность, записана на имя Натана. Поди потом докажи полиции, кем она ему приходится и что это не угон.– Ведь я, сами понимаете, не жена… – просто сказала Николь.– А венчание в Белом костеле?– Думаю, никакого ветшанья не будет…– Из-за болезни Натана?– О, нет… Я не согласна…– Но почему? – вырвалось у меня.Она задумалась, откинула рукой в мою сторону прядь волос, от которых пахнуло соблазнами и духами.– Я люблю Нейтана, – с тем же простодушием промолвила она. – Но не хочу, чтобы он… после того как… – Николь поперхнулась. – Ну, чтобы он расплачивался со мной тем, что останется после дележа – правильно я сказала?– с Рашелью. Половиной дома… кафе… этим «Пежо»…Николь замолкла. Я понимал, чего стоила ей эта исповедь, да еще перед чужим человеком, но, может, именно благодаря тому, что я был гостем, временщиком, который через три дня канет в невестность, она и решилась на такое прнание.Всю остальную дорогу до пляс де Пантеон Николь искала опасливым взглядом слывущих своей неподкупностью парижских полицейских, но те словно в воду канули, и она, заклиная мучившую ее тревогу, принялась без передышки рассказывать: про мадам Клод Бронфман-Дюбуа; про то, как та в войну пряталась в кармелитском монастыре под Парижем, куда ее помог устроить деверь – аббат Пьер Дюбуа; как носила монашеское платье и клобук; про то, как после смерти Жерара Дюбуа, умершего через пять лет после войны, хотела покончить самоубийством, и покончила бы, наверно, но, как говаривала сама мадам Клод, ее удержали малолетний сын и девочки-блнецы Иветт и Мэри, которых она в ту пору, незадолго до кончины Пьера, носила под сердцем и гласу которых вняла в последний момент.Николь высадила меня на пляс де Пантеон, я быстро нашел нужный дом, поднялся на второй этаж и, едва раскрыв дверь, буквально попал в объятия хозяйки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20