Большинство музеев приморских местечек демонстрируют «купальные машины», своеобразные порождения викторианской эпохи, пляжные кабинки на колесах, позволявшие дамам входить в воду и возвращаться обратно, не подставляя себя взглядам любопытствующих. Далеко не каждый музей, однако, мог похвастаться балаганчиком Панча и Джуди, тоже девятнадцатого века, да еще и вместе с комплектом гротескных кукол.
Как и во всем остальном, в технологии купания Гулнесс намного отстал от всей Англии, потому «макальщики» и «купальщики» здесь находили работу еще долгое время после 1850-х, когда на остальных курортах мода на них прошла. Первые помогали погружаться дамам, а вторые джентльменам. Музей мог похвастаться снимками этих «тружеников моря», сделанными аж в конце позапрошлого столетия. Ее вдруг удивило, насколько хороша их коллекция фотоснимков. Она остановилась перед своей любимой фотографией, сделанной на рубеже XIX и XX веков во время конкурса замков из песка. Детей на снимке мало, лишь одна девочка на переднем плане в платье по колено и панаме, сделанной, скорее всего, из газеты. Такие соревнования притягивали тысячи зевак. Роз, конечно, сказала бы ей сейчас, что тот день наверняка стал событием всей жизни для какого-нибудь забойщика из угольной шахты – выходной летний день 1908 года, когда он оказался в первых рядах зрителей гулнесского конкурса строителей песчаных замков. Но внимание Энни всегда привлекала женщина в правой части снимка, коленопреклоненная создательница замка, завершающая песчаную колокольню. На ней что-то похожее на длинное пальто или рабочий халат; шляпа «кули» делает ее похожей на горемычную вьетнамскую крестьянку со снимка времен Вьетнамской войны. Покойница, ты давно покойница, подумала Энни, как думала каждый раз, когда смотрела на это фото. Хотела ли ты убивать свое время таким образом? Может, на самом деле ты хотела плюнуть на всех, скинуть свой балахон и почувствовать спиной солнце? Нам отведено здесь не так уж много времени, зачем гробить его на песчаные замки? Лично она тратит впустую последние два часа, потому что должна выждать, но после этого – ни мгновения из оставшегося ей времени на ветер. Ну, разве что она вновь сойдется с Дунканом, или всю жизнь проведет в этом жалком музейчике, или в очередной раз прилипнет к экрану в дождливый выходной, глазея на «ист-эндеров», или примется читать какую-нибудь дамскую макулатуру, на «Короля Лира» отнюдь не тянущую, или будет красить ногти на ногах, или тратить больше минуты на выбор блюда в ресторане, или… Нет, жизнь – безнадежное гиблое болото. Так уж она по-уродски устроена.
Не думал Дункан, что можно чувствовать себя гаже, чем в индийской забегаловке, когда он сначала исповедовался Энни, а потом смотрел в ее удаляющуюся спину. Однако сбор чемодана оказалась занятием еще более отвратительным. Правда, отсутствовал самый неприятный аспект покаянной беседы, неизбежность зрительного контакта с Энни. Долго он не забудет выражение обиды и злости в ее глазах. Не знай он ее так досконально, мог бы даже подумать, что в ее взгляде читаются ненависть и презрение. Но сейчас, засовывая свои пожитки в чемодан, он чувствовал себя физически больным. Здесь была его жизнь, и сколько бы своих вещей он с собой ни унес, жизнь его останется здесь. Предыдущую ночь он провел с Джиной, в ее постели. Насколько он смог понять, она не удивилась его возвращению. Более того, она даже сказала ему, что ждала его. Дункан попытался пролепетать, что он хотел бы пока что оставаться с нею на дружеской ноге и удовольствоваться на ночь диваном, но Джина в эти тонкости вникать не пожелала, возможно, потому, что он не ввел ее в курс дела, не сообщил о своем статусе бездомного и об обстоятельствах, к этому положению приведших.
– Что-то я не пойму, почему в одну ночь ты можешь спать со мной, а на следующую требуешь отдельный диван, – усмехнулась Джина.
– Ну, не на следующую, – возразил он и почти услышал, как глаза Энни закатываются в глазницах.
– Между этими двумя ночами случилось что-то эпохальное? – продолжала веселиться Джина. – Может, ты пришел заявить, что меж нами все кончено? В такое случае не будет тебе ни дивана, ни коврика, сразу вон. – Она засмеялась, пришлось и Дункану выдавить из себя смешок.
– Нет-нет… Но, видишь ли…
– Да ладно, брось.
– Дело в том, что…
Джина обняла его и запечатала рот поцелуем в губы.
– Ага, надрался…
– Ну… Я пил лагер, когда… – Дункан попытался вспомнить, упоминал ли в разговорах в Джиной Энни. Конечно, он помнил, что невольно срывался на странное местоимение «мы-я»: «Мы… я никогда не ограничиваюсь одной серией „Прослушки“…», «Мы… я летом в Штаты ездил». Джина ни разу не обратила внимания на эти новаторские грамматические модификации. Стремясь вычеркнуть Энни из своего сознания, он вынужден был мысленно снова и снова возвращаться к ней, потому что не в одиночку же он слушал музыку и ходил в кино в течение прошедших пятнадцати лет. И ситуация подсказывала фразы типа: «Да, видел… С той женщиной, с которой я тогда встречался». – Вечер выдался сложным… – наконец закончил он.
– Сочувствую.
– Да… Не помню, говорил ли я… В общем, сегодня у меня возникли проблемы. Из-за тебя.
– Ты хочешь сказать… романтического свойства?
Он хотел было объяснить, что романтического в его отношениях с Энни не сыщешь, что скорее речь шла о совпадении темпераментов. Однако к чему?
– Ну… Может быть, в какой-то мере.
– Долгая связь?
Дункан ответил не сразу. Не потому, что не знал ответа. Пятнадцать лет, несомненно, существенный срок, поэтому вилять и отделываться отговорками типа «смотря с чем сравнивать» просто нечестно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85