«Ради Христа, Джек, что там?»– спросил я.
– Сразу за конюшней загорелось, – сказал он. – Слава богу, все успели выбежать.
– А пони?
Он вылупил на меня глаза.
– Какие пони? Его волнуют пони! Я сам еле ноги унес. Вид у него был как у ненормального.
Так мы ничего и не узнали. Спустившаяся через два-три дня смена не прошла через стену огня. Штольню и конюшню заложили кирпичной кладкой. Месяцы потом не находил я покоя. Все думал о пони, о Сером. Как они живьем сгорели в денниках. Может, взбесившись от жара и шквального огня, они вырвались? Может, задохнулись, прежде чем огонь добрался до них? Как умер Серый? О чем он думал? Ведь это был мой друг, не забывайте. А я его бросил. Только мертвый глаз окаменелого жука ведает, как там все было. Сколько времени прошло, а я все думаю, думаю.
События того дня проворачиваются, как колесо, и все начинается и кончается одной мыслью: что я даже не подумал вернуться к Серому, пока не стало поздно. Вряд ли в тот раз его бросили впервые в жизни. Откуда знать, может, шахтерский пони привыкает к предательству. Но обо мне-то он что подумал, когда я улепетывал во все лопатки, бросив его на произвол судьбы? А именно это я сделал, хотя он был мне беззаветно предан. Так что же он думал обо мне? Не хочется дальше растравлять себя, но, может, он успел кое-чему научиться у Художника, своего ближайшего соседа по конюшне? Вы помните – тот строптивый и упрямый. Хуже лошади я не встречал за всю свою жизнь. Угрюмый, того и гляди цапнет, и всегда с опущенной головой. Мы так его и звали: понурый Художник. Как же он нас ненавидел! Зато, думаю, он не умер с чувством, что его предали.

1 2 3