я от такого всегда вздрагивал и отворачивался. Но тело, в котором я живу и передвигаюсь, Тодово тело, ничего такого не ощущает.
Судя по всему, мы специализируемся на работе с бумагами, геронтологии, расстройствах центральной нервной системы и так называемом убалтывании . Я сижу у себя в белом халате, с молоточком, камертонами, фонариком, ларингоскопом, булавками и иголками. Мои пациенты даже старше меня. Надо сказать, обычно они выглядят довольно жизнерадостно, когда приходят. Они оборачиваются, садятся и бодро кивают. «Хорошо», – говорит Тод. Старикан на это говорит: «Спасибо, доктор» – и вручает ему свой рецепт. Тод берет эту бумагу и проделывает свой фокус с ручкой и блокнотом.
– Я вам кое-что пропишу, – важно произносит Тод. – И вам станет лучше.
Но я-то знаю, что это бессовестная брехня: на самом деле Тод – вот так нагло, напористо, едва успев познакомиться, – собирается засунуть бедняге палец в задницу.
– Скорее страх, – говорит пациент, расстегивая ремень.
– По-моему, вы отлично выглядите, – говорит Тод, – для своего возраста. Вы ощущаете подавленность?
Вслед за процедурой на кушетке (до чего же мерзкое занятие, причем для всех участников, – стенаем мы в один голос) Тод проделывает следующее, – пальпирует пациенту сонную артерию на шее и височные артерии перед ушами. Потом на запястьях. Затем прикладывает раструб стетоскопа к нижней части его лба, прямо над глазницами.
– Закройте глаза, – говорит Тод пациенту, который, конечно, тут же их открывает. – Возьмите меня за руку. Поднимите левую руку. Хорошо. Расслабьтесь немножко.
За сим следует собственно убалтывание , которое обычно проходит так:
Тод: «Может возникнуть паника».
Пациент: «Закричу "пожар"».
Тод: «Что вы сделаете, если пришли в театр и вдруг заметили дым и пламя?»
Пациент: «Сэр?»
Тод замолкает на время.
«Это неправильный ответ. Правильный ответ такой: ни в ком нет совершенства, так что не осуждай других».
«Они побьют стекла», – произносит, нахмурившись, пациент.
«Почему говорят: "Живущие в стеклянном доме не должны швыряться камнями"»?
«Э-э. Семьдесят шесть. Восемьдесят шесть».
«Сколько будет девяносто три минус семь?»
«Тысяча девятьсот четырнадцать – тысяча девятьсот восемнадцать».
«Когда была Первая мировая война?».
«Хорошо», – распрямляясь, говорит пациент.
«Я сейчас задам вам несколько вопросов».
«Нет».
«Спите хорошо? Проблемы с пищеварением имеются?»
«В январе будет восемьдесят один».
«А вам… э-э?»
«Самочувствие неважное».
«Итак, на что жалуемся?»
Вот и все. Конечно, уходя, они выглядят уже не так жизнерадостно. Они пятятся от меня прочь, вытаращив глаза. И исчезают. Задерживаются лишь для того, чтобы противно так, тихонько и боязливо постучать в дверь. Но, в общем-то, можно сказать, что я не причиняю этим старичкам серьезного вреда. В отличие от почти всех остальных пациентов АМС, они уходят отсюда в не намного худшем состоянии, чем приходят.
Врачи, конечно, занимают страшно высокое положение в обществе. Когда ты, врач, идешь вот так в белом халате с черным портфелем сквозь толпу, остальные смотрят на тебя снизу вверх. Лучше всего это получается у матерей: они прямо-таки всем видом выражают, что у тебя есть власть над их детьми; раз ты врач, ты можешь не заниматься ими вовсе, можешь забрать их, а можешь вернуть, если пожелаешь. Да уж, мы знаем себе цену. Мы, врачи. В нашем присутствии прочие становятся сдержаннее и серьезнее. Уклончивые взгляды окружающих придают врачу его героический вид, его мрачноватый ореол. Солдат биологии. А во имя чего?… Единственное, что поддерживает меня и помогает все это пережить, не считая разговоров с Айрин, – это то, что я и Тод чертовски хорошо себя чувствуем в плане физическом. Не понимаю, почему бы Тоду не испытывать побольше благодарности за это улучшение. Когда я вспоминаю, каково было в Уэллпорте, ох… ходить мы еще ходили, но кое-как. Нам требовалось двадцать пять минут, чтобы пересечь комнату. Теперь мы можем нагибаться – почти не кряхтя, разве что иногда в колене хрустнет. Мы поднимаемся и спускаемся по лестнице – ого, вот это скорость! Иногда мы получаем обратно запасные кусочки нашего тела из мусорки. То зуб, то ноготь. Лишние волосы. Тяжкое состояние рассеянности и легкой тошноты, которое я принимал за неотъемлемый атрибут бытия, оказалось преходящим. А порой бывает, даже несколько минут подряд (особенно лежа), что вообще ничего не болит.
Тод не ценит эти улучшения. А если и ценит, то довольно спокойно. В целом. Но только вот что. Знаете, то интимное занятие, которым мы начали так вяло заниматься в Уэллпорте, сами с собой?… Тод теперь занимается им гораздо усерднее. Видимо, в ознаменование своей нарастающей мужской силы – или в качестве тренировки. Но мне и без того ясно, что, пусть худо-бедно, все же мы развиваемся… Тод? Не знаю. Тебе как? Нормально? А по-моему, пока еще полная лажа.
Его сны заполнены образами, которые кружатся на ветру, как листья, они полны душ, образующих созвездия, которые мне больно видеть. Тод ведет долгие споры, и он говорит правду, но невидимые люди, которые могли бы услышать его и вынести решение в его пользу, отказываются ему верить и молча, с усталой гадливостью, отворачиваются. Зачастую он безропотно позволяет калечить себя угрюмым олдерменам, тягостно тучным лорд-мэрам, затюканным железнодорожным носильщикам. А порой лучится неодолимой силой, которой нет преград, – силой, заимствованной у творца-покровителя, что повелевает его снами.
Сутенеры и «ночные бабочки»…
Удивляюсь я местной экономике, коммерции, защитным механизмам равнодушного, кондиционированного города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47