– Я нахожусь в совершенно жалком состоянии.
– Чушь собачья, – отвечает он. – Кроме того, дети испекли фантастический именинный пирог на день рождения своей прабабушки. Ты разобьешь им сердце.
Я предлагаю ему привезти детей вместе с их сердцами сюда, и тогда мы вместе выпьем минеральной воды и полюбуемся из окна на прохожих.
– Ага, – отвечает он. Он терпеть не может Тауэрс. Он считает наше прекрасное двадцатиэтажное ультрасовременное здание пластиковой гробницей с кондиционерами, где хранятся трупы в ожидании места на кладбище. Не стану спорить – возможно, так оно и есть, но мне хватает пенсии и дивидендов, чтобы жить здесь так, как хочу я. Самостоятельно.
– Я тебе очень благодарна за приглашение, мой сладкий, но мне бы не хотелось расстраивать достопочтенного Пола. Особенно учитывая то, что до него я могу быстро добраться на лифте, а к тебе надо долго ехать на машине. Так что привозите свой пирог сюда. Здешним старым швабрам не повредит взглянуть на детишек.
Но он заявляет, что пирог слишком велик и не подлежит перевозке.
– Слишком велик? – переспрашиваю я. И он поясняет, что они намереваются праздновать весь день – с музыкой и уже приглашенными гостями.
– Будет что-то вроде Религиозной ярмарки, – говорит он. – К тому же, – добавляет он, привыкнув вертеть мной как ему заблагорассудится, – приедут «Поющие Брассы».
Внуки всегда еще хуже детей, а первый внук в сотни раз хуже следующих.
– И хватит валять дурака, ба! – Скрепя сердце он сообщает, что уже три часа тому назад встретил Брассов на автобусной остановке с фраками и прочей амуницией, и они обещали спеть по моей просьбе любую песню, хотя обычно никому ничего не посвящают.
– И готов биться об заклад, ты не догадаешься, какую, – говорит он с еще более экстравагантными интонациями, чем обычно. Я не отвечаю. – Они споют «Если бы ты была рядом», которую ты так любила.
– Ты помнишь это? – спрашиваю я. – С тех пор прошло уже двадцать лет.
– Скорее тридцать, – отвечает он. К тому же, говорит он, у них есть специальный автобус с кроватью, и они заедут за мной ровно в четыре. – Хватит вешать мне лапшу на уши. Сегодня у тебя праздник!
И тогда до меня начинает доходить. Его слушает кто-то еще, и он так усердствует не только для своей старенькой бабушки. Это не Бетси и не Бадди. Это кто-то другой.
– К тому же мы намереваемся оставить тебя на ночь. Так что собирай шмотки.
После того как мы вешаем трубки, я места себе не нахожу, пытаясь догадаться, кто же был с ним рядом. Я увеличиваю звук в телевизоре, но там уже показывают рекламу искусственных зубов на присосках: какая-то престарелая идиотка щелкает ими орехи. Поэтому я просто выключаю чертов ящик и подхожу к окну, за которым уличное движение становится все оживленнее. Тауэрс – самое высокое здание во всем Юджине, если не считать крохотного одноэтажного бетонного строения без окон и дверей на вершине Шулерской горы. Думаю, в нем находится какой-нибудь муниципальный передатчик. Оно уже стояло, когда мы впервые приехали сюда с Эмерсоном. Если не ошибаюсь, на новеньком седане 1935 года, купленном Эмерсоном на вырученные той весной от продажи люцерны деньги. Юджин тогда состоял из одной улицы, вдоль которой располагались магазины, зал суда и слесарная мастерская Квакенбуша. Теперь он разросся во всех направлениях, как какая-нибудь игра в монополию, вышедшая из-под контроля. Единственное, что осталось от того времени, это одно бетонное строение, и я до сих пор не знаю, что в нем находится.
Я беру с подоконника полевой бинокль Эмерсона и вынимаю его из футляра. Вообще-то Эмери не служил в армии: когда ему не позволили стать капелланом, он стал ярым противником службы. Он выиграл этот бинокль в бинго. Я люблю рассматривать через него пассажиров, прибывающих по вечерам в понедельник, однако в пятницу днем смотреть особенно не на что. Разве что на новую дорожную развязку, Господи, и зачем я только согласилась! У меня до сих пор колотится сердце от его слов. Я поворачиваю бинокль другой стороной и некоторое время смотрю в него так, пытаясь унять сердцебиение (нет, это были не Бетси и не Бадди, и не кто-либо из его обычной компании), и тут вдруг замечаю, что, откуда ни возьмись, за моей спиной оказывается мисс Лон, уже пристроившаяся к моим леденцам.
– Миссис Уиттиер…
От неожиданности я подпрыгиваю как лягушка, пугаясь в основном ее налитых кровью глаз. Цвета розового вина. Иногда, по ее собственным словам, она еще до ланча успевает выпить кварту… «…Неужели вы не видите, что опять смотрите не с той стороны?» Переминаясь с ноги на ногу и дыша таким перегаром, что у ежа бы колючки выпали, она принимается ворковать:
– Я слышала, как у вас вдруг отключился телевизор, и забеспокоилась – не случилось ли чего…
Одета она соответственно своему предположению – кое-как. Я точно знаю, что когда она слышит звук спускаемой воды или звон какого-нибудь моего пузырька, она тут же проскальзывает в ванную, проверяя, не оставила ли я открытой свою аптечку. Наши ванные примыкают друг к другу, и в ее аптечке есть крохотная щель, ведущая к моей аптечке, так что если она не поостережется, дело кончится тем, что я возьму пилку для ногтей и лишу ее одного из налитых кровью глаз. Шучу. На самом деле мы старые знакомые. Приятельницы. Старая дева и вдова – одного поля ягоды. И я говорю, что выключила телевизор, так как говорила по телефону.
– Да, кажется, я слышала звонок и подумала, не Библейский ли это Боб снова предлагает деньги.
Он позвонил мне однажды и спросил, кто сказал: «Скорбь моя горше моих слез». Я вспомнила, что это Иов, так как из всей Библии это была единственная книга, которую нам вслух читал дядюшка Диккер (он утверждал, что она поможет мне примириться с моими шрамами, но я-то думаю, он делал это, чтобы унять свою постоянно болевшую грыжу).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132